А Клавдия Сергеевна умчалась на свою уже ответственную работу – старшим товароведом промторга.

Мотя души не чаяла в девочке, ведь Олежка вырос, уже и в школу ходил, и Моти стеснялся, платочка у неё на голове, того, как она по-своему, по-деревенски, звала со двора.

А Василий Петрович, как его по имени-отчеству продолжала именовать Мотя, тот уж давно поостыл к ней, у него были другие, городские, шикарные крали, и Мотя не обижалась. На что? Да и куда уж ей!

Так шли годы, пока в 1952 беда не случилась. Дело-то было тёмное, никто ничего наверняка не знал, гроб на похоронах вскрывать не разрешили. Клавдии Сергеевне плюевское начальство принесло соболезнования, сообщив, что супруг её погиб при исполнении служебного долга, и что несовершеннолетним сиротам его, Олегу и Жанне, до их совершеннолетия пенсия назначена.

Клавдия сохранила спокойное достоинство, как и полагалось вдове погибшего «при исполнении служебных обязанностей» работника Министерства государственной безопасности.

На кухне, у плиты, тихо плакала по убитому Мотя, по нему спасителю (от Сибири ведь охранил) и благодетелю, единственному, в конце концов, мужчине в её незадавшейся жизни.

К тому времени для окружающих она уже превратилась из Моти в Платоновну. Так величали её по отчеству не только соседи и Клавдия Сергеевна, но и дети – Алик с Жанной.

Время текло.

Как-то и не заметили, как к их дому прибился человечек небольшого роста, с намечавшимся брюшком, Леонид Григорьевич Зегермахер, еврей. Хоть Платоновне и не впервой было видеть еврея, да так близко не случалось никогда. И хоть раньше не только покойный Василий Петрович, да и сама Клавдия Сергеевна нацию эту не жаловали, и анекдоты в гостях любили порассказать, да и за глаза вовсе и не евреями называли, а иначе, по-другому, обидно, а вот, поди ж, ты, взяла себе этого…

Леонид Григорьевич, как и Клавдия Сергеевна, был торговым работником, и познакомились они на курсах повышения квалификации ответственных работников совторговли.

Зегермахер был женат и имел детей, но Клавдию Сергеевну это не смущало. Твёрдой рукой увела она его из семьи, чтобы восстановить неполную свою.

Леонид Григорьевич не мог противиться Селиверстовскому напору, он и в прежней семье был подкаблучником, да Клавдия Сергеевна оказалась намного властней его бывшей жены, и её натиску он ничего не мог противопоставить.

Альку, наконец-то, благодаря хлопотам Клавдии Сергеевны, забрали в армию. А то ведь несколько лет уклонялся он от армии, скрывался, исчезал… Но недаром Клавдия Сергеевна была женой, вернее вдовой, работника Органов. Именно она выследила своего непутёвого сына, именно она «сдала» его в руки милиции. Когда перед армией прощались, сказала она ему: «Это твой долг перед Родиной! Не позорь покойного отца!» Он ничего ей не ответил. А Клавдия после его отъезда вдруг залилась слезами, когда услыхала на Алькиной пластинке – рентгеновской плёнке, любительскую запись приблатнённой песенки: «Моя милая мама, я тебя не ругаю, что меня ты так рано под закон отдала». Леонид Григорьевич потрясённый смотрел, как рыдает его «железная» Клавдия, а Жанна в обнимку с Платоновной испуганно косились на неё.

Алька пошёл по родительской стезе, во внутренние войска, может по анкете прошёл, а может это Клавдия Сергеевна постаралась, кто знает, в охрану ИТК. Он даже фотографии присылал, со сторожевой овчаркой, и на вышке. Клавдия Сергеевна, показывая фото, хвасталась сыном перед немногочисленными знакомыми.

Жанна вошла в отрочество сексапильным, хоть и неоформленным подростком. И стала влюбляться почти во всех знакомых ей мальчишек подряд, но что небезинтересно, и они влюблялись в неё.

Каждый вечер, в любую погоду, уходила Жанна гулять, чтобы ровно в 22:30 быть дома. В своём подъезде вытирала она ватой накрашенные глаза и ресницы, размазывала слюной пудру и румяна, чтобы предстать обыкновенной ученицей пред грозные очи своей родительницы. Матери Жанна боялась больше всех на свете, об отце воспоминания были по-детски смутными. Впрочем, Клавдию Сергеевну побаивались и остальные домашние – Лён (так называла его Платоновна) Григорьевич, и сама Матрёна Платоновна. Алька был далеко, он всегда был далеко, наверное, и потому, что тоже матери боялся.

Жанна не то, чтобы полюбила любовные игры, она просто жить без них не могла. Наслаждение от них было ни с чем несравнимо, и в эти мгновения она забывала даже о материнском гневе.

Это случилось в то лето, когда перешла она уже в 10-й класс.

Он был очередным её парнем, крепкий, рослый, он очень нравился ей, но ненамного сильней, чем нравились ей другие. Они занимались её любимым занятием, любовным «баловством».

Это много позже она узнала, что название этому её занятию – «глубокий петтинг», то есть неполный сексуальный контакт.

Неожиданно Вовка, так звали его, резко изменил ход движения своего фаллоса, ласкавшего её гениталии, вероятно, ему надоело играться.

– Что ты делаешь, Вовка? – закричала она, – мы же так не договаривались! Мне же больно, идиот! – она изо всей силы дубасила его кулаками по спине.

Но ничего не помогло…

Плача, она размазывала кровь по внутренней поверхности бёдер, и сквозь слёзы, как заведённая, повторяла: «Что я теперь маме скажу?!»

Вовка же Калугин, что был старше её, ему было в осеннем призыве в армию идти, лишь довольно посматривал на неё, и вдруг, удивляясь самому себе, сделал предложение.

– Жанна, если хочешь, мы можем пожениться перед армией. Ты ж знаешь, я тебя люблю. Ну, не плачь. Хочешь, поедем сейчас к тебе домой, а потом ко мне и объявим о нашем решении?

– Нет, – Жанна решительно покачала головой, представив свою, разъярённую этой новостью, мать или калугинского отца, из старых большевиков, он тоже, как и её отец, раньше в Органах служил, а нынче был персональным пенсионером союзного значения.

– Нет, – ещё раз повторила она, – мы никому ничего не скажем, э т о будет только нашей тайной.

Внутренне содрогаясь перед ужасной возможностью забеременеть, они с Вовкой, занимались этим почти ежедневно, помногу часов кряду, до самого его ухода в армию. Жанна входила во вкус.

Проводы были шумными и невесёлыми. Выпивши, бывший сотрудник Органов кричал: «Мы (было непонятно, о ком это он ещё кроме себя говорит) виноваты в смерти Павлика Морозова. Мы не уберегли мальчика, а ведь это был наш долг!»

С сыном, на следующий день, у военкомата он попрощался сухо. Зато Жанна отрыдала своё, как законная, то ли жена, то ли невеста. Она и сама толком-то не знала, чего так плачет, ведь Вовка ей малость и поднадоел своей ласковостью, да слюнявостью, как заладит: «люблю, люблю…»

В армию письма она писала исправно,