той обетованной землей, где жареные рябчики социализма летят прямо в рот пролетариату.

Придерживаясь сравнения, употребленного Троцким, можно сказать, что демократия является манежем, в котором пролетариат должен учиться верховой езде. Впрочем, он и сам вынужден это признать:

«В течение ряда десятилетий пролетариат Франции, Германии и других важнейших стран боролся и развивался, используя созданные демократией учреждения и создавая на их основе мощные политические организации». (Стр. 17.)

И тем не менее Троцкий требует, чтобы марксизм разоблачал демократию, как «движущий механизм» буржуазии. Ту самую демократию, во имя которой пролетариат так героически боролся с буржуазией, начиная с движения чартистов в Англии, продолжая февральской революцией 48 г. и парижской Коммуной, и кончая борьбой за всеобщее избирательное право в течение последних десятилетий в Бельгии, Австрии, Пруссии!

Троцкий признает, что «буржуазно-демократическое государство по сравнению с абсолютизмом создает более благоприятные условия для развитая трудящихся». Но, — прибавляет он при этом, — буржуазно-демократическое государство

«одновременно ограничивает это развитие пределами буржуазной легальности, искусственно прививая и укрепляя в верхних слоях пролетариата оппортунистические навыки и легалистические предрассудки. Школа демократии оказалась совершенно недостаточной, чтобы в момент, когда угрожала военная катастрофа, толкнуть немецкий пролетариат на революцию. Для этого понадобилась варварская школа войны, социал-империалистских надежд и беспримерного поражения. Являться после этих событий, столь много изменивших во всем свете и даже в Эрфуртской программе, с избитыми истинами о значении демократического парламентаризма для воспитания пролетариата, значит — впадать в политическое детство.

В этом именно и состоит несчастье Каутского» (Стр 17, 18.)

Каюсь в своей детской наивности, но все-таки никак не могу взять в толк, в чем суть аргументации Троцкого. Я утверждаю, что демократия необходима, ибо является той государственной формой, в которой пролетариат развивает силы и способности для своего освобождения. А мне говорят, что это неверно, что демократия усыпляет и обессиливает пролетариат. Полвека тому назад, полемизируя с Марксом, это утверждали бакунисты-анархисты. Чем же с тех пор их воззрения стали правильнее?

Интенсивность классовой борьбы в тот или иной момент зависит не от конституции государства, а от остроты классовых противоречий, которые, в конечном счете, определяются не политическими, а экономическими отношениями. Достаточно взглянуть на современную Англию, чтобы смехотворность утверждения, будто демократия усыпляет пролетариат, тотчас же стала очевидной. Верно, что немецкие пролетарии не ответили на объявление войны революцией. Но мы никогда не утверждали, что демократия гарантирует наступление пролетарской революции как раз в тот момент, который нам кажется наиболее желательным.

Троцкий противопоставляет демократии «варварскую школу войны», как лучшую воспитательницу пролетариата. Но, к сожалению, война имеет две весьма различные стороны: победу и поражение. Революцию вызвала не война вообще, а поражение.

В победивших государствах война не революционизировала рабочих, а опьянила их победой. Она почти повсюду, а именно во Франции, в Англии и в Америке в первый год после войны до крайности ослабила социалистическое движение.

В побежденных государствах поражение разложило армию и этим временно привело пролетариат к власти, но война расколола его на враждебные фракции, деградировала некоторые слои его морально, интеллектуально и физически, до крайности увеличила преступность и жестокость и породила слепую веру в силу и самые бессмысленные иллюзии. Поэтому, пролетариат нигде не мог закрепить за собой занятые позиции, и даже в России очень скоро вынужден был уступить захваченную им власть новой бюрократии и новой армии.

Усматривать в войне школу социализма, — это поистине идея, достойная военного министра, но не социалиста.

Вообще, при чем война во всей этой аргументации? Мы ставим вопрос: какой государственный строй больше всего соответствует интересам пролетариата, и получаем в ответ: не демократия, а война и поражение. Да разве война — государственный строй? Или, может быть, мысль Троцкого следует понимать так, что он абсолютизму, улучшаемому путем убийств, противопоставляет демократию, улучшенную войной и поражением? По-видимому, только эти отрадные явления в состоянии примирить Троцкого с демократией, т. е. с демократией в буржуазном государстве. Как истый большевик, Троцкий требует демократии только от противника; впрочем, человечности и приличия большевики тоже требуют обычно только от других.

Коммунисты всех стран безгранично возмущаются всяким правительством, которое не предоставляет им полнейшей свободы печати, собраний, союзов и т. д. Но требование такой же свободы в советской республике вызывает у них только насмешку. Троцкий по этому поводу мне возражает:

«Один пункт особенно беспокоит Каутского, автора огромного числа книг и статей: это свобода печати. Допустимо ли закрывать газеты?» (Стр 44.)

Должен признаться, что в этом пункте действительно чувствую себя виновным. Я действительно написал «огромное число книг и статей», и порок этот во мне так глубоко вкоренился, что, боюсь, мне так и не удастся освободиться от него до самой смерти. Но большевики открыли во мне этот порок слишком поздно, именно тогда, когда я начал их критиковать. До тех пор они потворствовали ему, ревностно переводя и распространяя мои книги. Большевистское государственное издательство печатает и распространяет еще и теперь «огромное число» моих книг — разумеется, написанных не в последние годы, — и мои сочинения объявлены собственностью русского государства.

Упрек, делаемый мне большевиками по поводу моей литературной плодовитости, относится к той же категории аргументов, что и утверждение Троцкого, будто в свободе печати заинтересованы только писатели, да и то только по мотивам личного свойства. Эту теорию Троцкий усвоил себе, однако, лишь с тех пор, как перестал быть писателем и сделался военным министром.

В действительности, свобода печати, как и все другие политические свободы, имеют огромную ценность именно для народных масс, для их просвещения и информации. Массы только тогда могут разбираться в политике, когда правительственной прессе противостоит независимая печать, которая выносит на свет божий все существующее недовольство, и которая с различных сторон освещает все явления государственной жизни. Совершенная бессмыслица — думать, что свобода парламентских прений, свобода печати и организаций нужна пролетариату только там, где он еще только борется, но не там, где он уже господствует.

Ведь и господствующий класс никогда не совпадает с правительством и правительственными учреждениями. Поэтому, и он нуждается в свободе критики по отношению к правительству и в самостоятельной, независимой от правительства, информации.

Еще в 1917 году я указал на то, что задачи современного государства слишком сложны для того, чтобы они могли быть удовлетворительно разрешены чисто бюрократическим путем, без содействия общества и его органов и без максимума самоуправления в различных областях.

В гораздо большей степени, чем к современному буржуазному государству, это положение относится к государству пролетарскому, в котором к ряду старых задач присоединяется еще много новых. Именно