В отражении она видит себя, но не такую, какая сейчас, а свою состарившуюся копию: старую, иссохшую ведьму, чья кожа похожа на пергамент, натянутый на кости. Седые, спутанные волосы свисают неровными прядями, обрамляя лицо, изрытое морщинами, словно сетью трещин на древнем надгробии. Но самое страшное — глаза. В них нет ничего человеческого, лишь горящие угли ненависти, красные от вечного пламени ада.

В костлявых руках, дрожащих от неистовой энергии, страшный двойник сжимает свиток. От пожелтевшего пергамента веет могильным холодом, который проникает под кожу и замораживает кости. Елена узнает этот документ — это родословная ее сына Иоанна, написанная красивым почерком. В нем указано его право на престол и родство с великими Рюриковичами. Каждая буква — частица будущего ее сына, его власти и судьбы.

Ведьма окидывает Елену взглядом, полным презрения, и ее губы искривляются в усмешке, обнажая жуткий частокол гнилых, почерневших зубов, словно вырванных из челюсти давно погребенного мертвеца. От ее дыхания веет могильным холодом и тошнотворным запахом разлагающейся плоти — запахом смерти, пропитавшим ее до костей.

И вот начинается ритуал осквернения.

Костлявые пальцы смыкаются на пергаменте свитка. Старая иссохшая кожа на руках натягивается, как на мумии, и трескается, обнажая сеть черных пульсирующих вен. Ведьма рвет свиток медленно, на мелкие неровные клочки, наслаждаясь действом, будто отдирая куски живой плоти.

Каждый раз, когда рвется бумага, слышится шепот, проникающий ледяными иглами в самое сердце. Шепот превращается в грозные проклятия, которые отравляют душу и лишают рассудка.

Голос старухи звучит как скрежет трущихся друг о друга костей, как предсмертный хрип повешенного, как вой ветра в пустых глазницах черепа:

«Твоя кровь — моя плата, твоя надежда — моя пища…» — шипит она, и эхо ее слов дрожит в воздухе.

«Ты не сможешь спастись, даже если будешь молиться», — добавляет она с усмешкой, и в этом звуке сквозит зловещая радость.

С каждым клочком, летящим в воздух, Елена теряет частичку надежды, и будущее ее сына становится все более туманным. Тьма проникает в ее разум ядовитым дымом, заполняя его ледяным ужасом и всепоглощающим отчаянием. В зеркале она видит своего Иоанна: свет в глазах ребенка угасает, а улыбка на его губах превращается в гримасу боли.

«Нет, не смей! — кричит Елена, падая на колени и протягивая к зеркалу руки. — Умоляю, отпусти его!»

«А-ха-ха, твои мольбы бесполезны, ты уже не сможешь его спасти!» — насмехается ведьма, отрывая очередной клочок.

Елена смотрит на нее в немом страхе. Нет, это не просто уничтожение бумаги — это ритуальное убийство судьбы; каждый клочок — частица жизни, безжалостно вырванная из ткани бытия!

Ведьма, наслаждаясь ее страданиями, продолжает свой чудовищный ритуал, приближая к неминуемой гибели. Ее глаза горят безумным огнем, отражая торжество зла, и в этом пламени Елена видит зияющую пустоту, вечную и безжалостную.

«Скоро ты поймешь, что все твои надежды — химера!» — хрипит старуха злорадно, торжествуя и упиваясь предвкушением бесконечного ужаса.

Внезапно, словно под ударом невидимого молота, зеркальная гладь покрывается сетью трещин. Они расползаются и разрастаются, углубляясь и расширяясь. Стекло вздрагивает, судорожно содрогается и вдруг взрывается с оглушительным треском, осыпая Елену градом ледяных осколков. Невыносимый холод пронизывает тело до самых костей, как будто сама смерть коснулась ее своим ледяным дыханием.

И вот из разверзшейся черной бездны, из самого нутра зеркального кошмара вырывается рой черных, склизких птиц. Их перья кажутся пропитанными тьмой, а когти скребут по воздуху, оставляя за собой невидимые царапины ужаса. Они кружатся в безумном вихре, их очертания искажаются и меняются, превращаясь в уродливые человеческие фигуры.

И вот ужас достигает своего апогея: птицы уменьшаются, сжимаются, превращаясь в злобных карликов — двойников Иоанна. Но это не просто копии — их лица искажены гримасой ненависти, а глаза горят дьявольским красным пламенем. Они с пронзительным писком и клекотом носятся вокруг Елены, и их голоса сливаются в жуткий, нечеловеческий хор, эхом отдающийся в стенах палаты.

«Ты не сможешь спасти его! Ты обречена! Поражение ждет тебя!» — каждый клекот звучит как удар ножа.

Елена кричит, закрывает лицо руками; она уже не в силах бороться с леденящим ужасом, сковавшим ее тело, с тем безумием, которое настойчиво заглядывает ей в глаза, суля нескончаемый кошмар.

Охваченная паникой, она пытается оттолкнуть их, но ее руки проходят сквозь их призрачные тела. Собрав всю свою волю, Елена кричит, полная отчаяния: «Я не позволю вам забрать его! Он — мой сын, моя надежда!» — и в ее голосе звучит сила, подкрепленная любовью ко всему, что связывает ее с Иоанном, готовностью бороться за него до конца.

С каждым словом ее страх начинает отступать, а птицы, взвиваясь кверху и истошно вопя, стремительно опадают вокруг, гулко ударяясь своими маленькими уродливыми тельцами о пол.

В сыром, пропитанном запахом тлена воздухе застывает гнетущая тишина, предвестница очередного немыслимого ужаса. Кажется, будто сама тьма, клубящаяся в углах палаты, затаила дыхание, ожидая решающего момента.

Елена делает шаг вперед, но каждый дюйм дается ей с неимоверным усилием. Холодный пот пропитывает ее одежду, липнет к коже. Внутри, в самом сердце, вспыхивает крошечная искра отчаяния, разжигая костер на время забытой ярости.

Она оглядывается и видит лица предков, застывшие в вечности на пыльных портретах. В их глазах — отражение ее судьбы, бремя, которое они передали ей по наследству вместе с родовой кровью. Кровь Глинских — кровь воинов, магов, людей, не сломленных ни голодом, ни войной, ни проклятиями. И эта кровь — ее единственное оружие против надвигающейся тьмы.

«Я — Глинская!» — выдыхает она, и голос ее, сначала дрожащий от страха, крепнет, становится гулким, наполняя затхлое пространство первобытной мощью.

Каждое слово разносится по палате пронзительным ударом колокола и пробуждает древние силы, спящие под толщей веков.

«И не убоюсь вас! Подите прочь!» — кричит Елена в слезах ярости, готовая голыми руками сразиться с невидимым врагом, и в этот момент тьма начинает медленно отступать.

Вокруг — искаженные птицы, сотканные из кошмаров и теней, корчатся в предсмертной агонии. Их оперение, словно сгнившие лохмотья, осыпается в удушливый пепел. Иссушенные клювы раскрываются в беззвучном крике, а глаза, полные безумного ужаса, лопаются, источая зловонную жижу. Вся стая превращается в клубы густого черного дыма, который, извиваясь змеями, исчезает в воздухе, оставляя после себя лишь тошнотворный запах разложения.

Зеркало, до того извергнувшее из себя множество осколков, вдруг начинает медленно восстанавливаться. Все осколки, повинуясь чьей-то воле, возвращаются на прежнее место, скрепляясь друг с