из переулка, что выходит на Касьяновскую, нас встретили дружным огнем. Встретили умело. Подпустили на удобное для выстрела расстояние и запалили. Вот тут уж пришлось лечь.

Крышнов чертыхнулся:

— Чтоб их...

Серое лицо его, до этого спокойное и даже будто сонное — двое суток не покидал поста в полку Крышнов, беляки наседали на мастерские и казармы, не до сна было, — теперь стало багровым, глаза загорелись злым холодным огнем. Он оглядел нас, все ли рядом, сказал скупо:

— Окружить придется... Так не собьешь...

Кто-то из наших, кажется, печатник Комочков, зычно крикнул:

— Эй вы, бросайте винтовки!

В ответ — ругань. В темном проеме чердака показался силуэт человека в расстегнутом офицерском кителе. Белая, почти голубоватая сорочка ярко светлела в полумраке.

— А это не хочешь, красная сволочь!

И офицер разрядил браунинг. Никого не ранил. Даже не целился, видно, просто выразил свою ненависть к нам.

Мы тоже ответили выстрелами и тоже не попали. Но бой загорелся напористый. Крышнов мне, как старшему группы, велел обойти дом со двора и попытать удачи гранатой — мы еще в мастерских прихватили вместе с патронами по гранате. Она торчала из кармана моей куртки. Во двор пройти не удалось — всё на запоре и хорошем запоре, хозяева заранее побеспокоились, тогда я влез на забор и оттуда кинул гранату на крышу.

Не знаю, угодил ли в то место, где находился офицер, но железо разорвало и выстрелы смолкли. Тут ко мне подоспел Комочков и еще двое ребят. Мы перебрались во двор, взломали дверь и по лестнице влезли на чердак.

Комочков осторожно приподнял люк. Глянул. На табурете сидел капитан, прижав к груди окровавленную руку, рядом стоял поручик.

— Руки вверх!

Капитан отшвырнул ногой браунинг, из которого только что стрелял в нас.

— Если бы не рука... — проговорил он, морщась от боли.

Поручик тоже будто намеревался поднять руки, но вдруг наклонился и схватил пистолет. Выстрелил бы, конечно, да Комочков опередил его, вцепился в локоть, и браунинг бахнул прямо в крышу, прошил железо.

Тут мы оба навалились на поручика и смяли его. Обезоружили. Пистолет попал мне в руки. Невольно залюбовался им — никелированный, с белой перламутровой рукоятью. Потом уже глянул в лицо поручику. Наткнулся на шрам. Редкий — от подбородка до уха, красноватый, недавно заживший. То ли осколок пробороздил, то ли сабля распорола — след на всю жизнь. Запомнил. Трудно было не запомнить.

Комочков обыскал офицеров. Повели вниз. Крышнов уже осматривал дом. В комнате под диваном и в гардеробе нашли еще две винтовки, кроме тех, что были на чердаке, и около сотни патронов.

Надо было расстрелять контру тут же, на месте. Но старый солдат Крышнов запротестовал: не положено. Пленные. Если б в бою, дело другое. И отправил в мастерские, в штаб Красной Гвардии.

Кто повел, не знаю. И довели ли? Шел бой, и нам недосуг было заниматься беляками...

Теперь занялся, спустя месяц. Нельзя сказать, чтобы занялся вплотную, просто любопытство взяло: что это за дом такой, почему из него загадки сыплются, сначала перстенек, потом поручик. Да и пули рядом свистят, одна крепко вцепилась в Плахина, только-только оправился парень после ранения. Не поручик ли и стрелял?

Как вышел на дежурство первый раз Плахин, мы с Масловым доняли его: каков был тот прохожий? Пытали целый час, а он твердит одно — не помню. Карагандян тоже ничего не заметил в темноте, рост, правда, определил — невысок, так, с самого Плахина.

— Он, поручик! — утвердил Маслов. — Взять его надо. Чистая контра.

Брать просто так людей у нас полномочия не было. Притом, если даже это и тот самый поручик, какое основание у меня подвергать его аресту, возможно, его отпустили из штаба или сам штаб признал его невиновным. На всякий случай, я позвонил в мастерские. Штаба там уже не было, но один из членов ревкома объяснил:

— Разве упомнишь всех беляков, тут их приводили сотнями. Кого взяли с оружием в руках, в расход пустили... Остальных — по домам...

Ясности в общем не было. Но по логике вещей поручик получил свободу — ходит же по улицам, а взяли мы его на чердаке с оружием в руках. Стрелял в нас. Вот и решай теперь.

Настойчивость Маслова меня все же сломила. Согласился в первый же патрульный объезд навестить дом чиновника. Сегодня по графику нашему отряду предстояло быть на Ассакинской и Жуковской улицах.

Ночь выпала пасмурная. С самого вечера пошел дождь, холодный, неутомимый, надоедливый. Не лился, вроде, а прилипал мокрым туманом. Не миновали еще и Московскую, как почувствовали тяжесть шинелей — они отдавали испариной. И от коней шел дух — намок волос, задымил по́том. Вросли мы в седла, шелохнуться не хочется. Стучат копыта, а мы покачиваемся, дремота одолевает.

Город спит. Должен спать по времени. Полночь. На тюремном базарчике чадят две-три коптилки. Сидят сторожа у камышовых загородок — караулят. Удивительно! Революция ломает мир, рушит все устои старого, а сторож верно служит своему хозяину, даже не задумываясь над тем, будет ли завтра, да и вообще будет ли существовать этот хозяин.

До Сергиевской церкви и дальше по Ассакинской ехали в тишине. Дважды повстречали пеших патрулей красногвардейского отряда. Перекинулись словом. Топали ребята по грязи, чавкая рваными ботинками. Свернули — мы направо, они вдоль Ассакинской к лесной школе. По узкой улочке кони наши выбрались на Садовую и по освещенной мостовой — отсветы близких фонарей бывшего купеческого собрания ложились вдоль улицы — проследовали до самого подъезда Дома Свободы.

Здесь и ночью жизнь не стихала. Парадная дверь настежь. Входят и выходят люди — кто в шинелях, кто в пальто, кто в кожанке. Если в шинели и куртке кожаной, то обязательно кобура с наганом или браунингом. Заседает совет. А может, и не заседает, а какие-нибудь срочные дела заставили людей придти ночью в Дом Свободы. Забот много. Главные — фронт и продовольствие. О хлебе только и разговору в городе. Хлеб. Хлеб. Дутов зажал Оренбург — не пробьешься по железной дороге в Россию, голодом хочет уморить Туркестанские Советы.

У крыльца плакат: «Бери винтовку, иди защищать Советскую власть!». Красная Гвардия набирает силы для борьбы с контрреволюцией. Из мастерских отправляются поезда на север — там фронт. И здесь, в Доме Свободы, идет разговор о фронте. Машина стоит у подъезда, и в ней шофер с маузером.

Недели две назад мы патрулировали в этом районе —