шел Третий краевой съезд Советов. Беляки тянулись сюда со всего города. Не знаю, что высматривали, на что рассчитывали. Приходилось оттеснять эту публику подальше, обыскивать, того и гляди с оружием проскочат. И все-таки не уберегли одного делегата. Когда возвращался домой, в старый город, его на Урде, у самого моста, зарезали улемисты[2].

Съезд великим событием был. Провозгласил власть Советов во всем Туркестане и избрал первый Совет Народных Комиссаров Туркреспублики. Везде прошли митинги и самый большой здесь, у Дома Свободы. Народ запрудил Гоголевскую улицу — флаги горят, звучит «Интернационал», обнимаются люди. Речей сколько произнесено было. Куда ни глянешь — оратор. Без трибун, без подмостков, прямо с балкона или с грузовика, украшенного кумачом, говорили. Я любил слушать ораторов. Что ни слово — огонь. За сердце берет. И слова такие особенные: братство, революция, свобода. И читать любил лозунги: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». О чем-то о большом говорило это — соединяйтесь! Не представишь себе сразу, а радостно становится, светло. Рисовался мне весь мир, и люди с красными знаменами идут друг к другу, руки протягивают...

Когда мы проезжали мимо Дома Свободы, всегда хотелось слезть с коня, заглянуть — что там внутри. Как решают дела, о чем говорят комиссары? Но только глядел жадно в окна, опаленные светом, высматривал, кто входит и выходит из дверей. Казалось, вдруг с балкона прозвучит приказ — на врага, вперед. И отряд помчится, гремя винтовками, как в октябрьские дни. Сокрушит одним ударом нечисть белую. Ждал приказа такого. Ждал, покуда кони не проследовали мимо дома и не свернули на Гоголевскую. Это была удивительная мечта, воспламененная революционной борьбой, тревогой, которую нес нам каждый день. Мы знали, что у нас свое дело — охранять город, стеречь покой. И все же сердце рвалось навстречу великой буре, захватившей, кажется, весь мир.

Улица повела нас вниз, мимо переулков, в одном из которых стоял домик чиновника. Слева по тротуару шел кто-то. Шел, видимо, от самого Дома Свободы. Неторопливо ставил ноги на мокрый кирпич, обходил лужи. Мы не обратили на человека особенного внимания, переговаривались вполголоса. Вдруг Карагандян тронул меня за плечо:

— А на нем-то шинель...

— Ну и что?

— Австрийская шинель, вот что.

Мы все четверо, ехавшие впереди, стали вглядываться в путника. Когда он попадал в просветы между деревьями, на фоне белых стен довольно ясно вырисовывалась его фигура, облаченная в шинель, но вот в какую — не разберешь. Почему Карагандяну почудилась австрийская, не знаю. Маслов, конечно, уцепился за шинель — задержим! На меня навалились оба: останови человека. Обыщи его, может, опасная личность какая. Поддался уговору Маслова и Карагандяна, послал вперед, наперерез, сам с отрядом свернул к тротуару.

— Стой!

Человек не остановился. Не замер, как я предполагал, а продолжал спокойно вышагивать, будто не слышал или не понимал нас. Тогда Карагандян крикнул по-немецки:

— Halt![3]

Человек стал. Повернул лицо к дороге и глянул на нас с недоумением, ожидал, видимо, когда мы одолеем широкий арык.

— Документы! — потребовал я, едва ступив на тротуар и вынимая на всякий случай наган из кобуры.

— Ich spreche nicht russisch, — ответил человек и посмотрел вопросительно на Карагандяна, который остановил его. — Ich spreche nur deutsch[4].

Карагандяну надо было вступить в переговоры, коль скоро он объявил себя знатоком немецкого языка. Но, должно быть, это оказалось для него нелегким делом. Во всяком случае, не сразу родилась фраза, которую следовало преподнести прохожему:

— Wie heißien Sie?[5]

Австриец залопотал торопливо, объясняя нам, кто он. Из обилия слов я уразумел лишь одно — солдат. Понятно, военнопленный, значит. Невольно глаза мои впились в руки его, засунутые в карманы шинели. Это заметил Карагандян и потребовал:

— Hände hoch![6]

Неторопливо копаясь в карманах, что нас насторожило, конечно, прохожий вытянул руки и чуть поднял. Маслов тотчас зачиркал своей зажигалкой, с трудом заставил вспыхнуть крохотное пламя и, оберегая его от дождя и ветра, поднес поочередно к правой и левой кисти австрийца. На левом мизинце вспыхнуло что-то, засветлело.

— Rign! — вскрикнул Карагандян и потянулся к чужой руке. — Zeigen Sie mir, bitte![7]

Не знаю, за кого в эту минуту принял нас прохожий, наверное, за грабителей. Однако не напугался, не изобразил отчаяния. Покорно протянул руку Карагандяну, даже, пожалуй, с охотой протянул, мол, возьмите, если надо. Я всмотрелся — что за кольцо. Тьфу! Обыкновенное обручальное кольцо. Золотое, правда, но тонюсенькое, безо всяких украшений.

— Ерунда, — разочарованно протянул Карагандян и отстранил от себя массивную кисть австрийца. — Пустяковинка.

Я, покуда ребята изучали кольцо, рассмотрел при свете зажигалки самого австрийца. Строен, ладно сложен, лицо тонкое, с темными глазами, строгими и пытливыми. Красив. На губах едва приметная улыбка. Держится спокойно, словно не перед патрулем стоит, а перед старыми знакомыми. На оружие ноль внимания, хотя я для острастки направляю наган прямо ему в живот. Молодец. Такого приятно и задерживать, знает себе цену.

Когда австриец понял, что проверка закончена, стал объяснять Карагандяну: шел от барышни — «медхен». Она подарила ему это кольцо. С чувством повторил: «Meine Frau».[8]

Это звучало трогательно. Нас задобрили как-то слова о женщине, и мы закивали, соглашаясь с прохожим. Мол, понятно, иди себе.

И он снова зашагал по лужам, рядом с нами, вернее за арыком, а мы ехали по мостовой, пряча лица от дождя. У поворота австриец задержался, вроде, простился с нами, и сгинул в боковой улице, будто и не было его. Карагандян сказал:

— Люди еще о любви думают.

— Да, — вздохнул Плахин. — Удивительно.

Пала на нас какая-то мечтательность. Стало и грустно, и чуть радостно. Грусти больше — были-то мы почти все холостые, кроме нашего «морячка» Карагандяна. Думали о своей любви. Близкой. Кому что уготовано судьбой. Размечтались.

Плахин ссутулился. Склонив голову на свое раненое плечо, уже зажившее, но еще ноющее в непогоду, замурлыкал какую-то песнь. Мы не подхватили. Не положено было петь патрулю, но мысленно что ли, чувством своим подпевали Плахину. Дождь, холод, а мы горячи́м сердца мечтой...

Минуя боковую улицу, темную и непроглядную, я проводил невидящими ничего глазами прохожего. Добрым словом проводил. Не знал, не подозревал, что ушел в нее Штефан. Тот самый Штефан, что с бандой грабил и убивал людей. Если бы знал. Задержал если бы — многое в будущем произошло бы иначе. Жизней сколько сберегли бы. И