class="p1">Произошло что-то необъяснимое, будто натянутая до предела струна лопнула, и звук, громкий звук, издаваемый ею, исчез. Елисеев вытер пот со лба, хотя в комнате и не было жарко. Старательно вытер и надел фуражку. Зачем, не знаю. Уходить, вроде, не собирался. Сказал устало:

— Пусть уведут его... Пока достаточно...

Я выглянул за дверь, позвал часового.

Через минуту загремела винтовка, появился наш боец. Взял за руку бандита.

— Давай!

Они вышли вместе — арестованный впереди, боец сзади. Уже на пороге первый оглянулся, повторил сказанное прежде:

— Не я Штефан...

Елисеев машинально кивнул:

— Я так и думал... Иди!

Переждав, пока не захлопнется дверь и не стихнут шаги в коридоре, я спросил Елисеева:

— Почему так думал?

Он не ответил. Снова присел у «буржуйки» и принялся старательно ворошить горящие поленья, выбивая железным прутом искры из них. Мне пришла в голову мысль: возможно, сапожник и не думал и не подозревал, что перед ним Штефан и сыграл лишь на мнимой улике — увидел, когда ввели арестованного, перстень на его мизинце и выдвинул это, как доказательство. Парень и скис. Хитер сапожник. Хитер, ничего не скажешь. И все-таки мне хотелось услышать подтверждение моей догадки от самого Елисеева, но он молчал, занятый своим любимым делом. Только когда я собрался уходить, он оторвал взгляд от «буржуйки» и произнес озабоченно:

— Надо изловить этого чёрта. Банда у него не малая.

Я пожал плечами, давая этим понять, что от меня успех не зависит. Если налетим, возьмем, мы же только конная милиция. Но Елисеев отбросил мои мысленные доводы и спросил по-деловому:

— Понимаешь?

Понимал, конечно, да разве в понимании дело. Тут нужна удача.

— Что ж, попробуем...

— Попробуй, брат...

Поручик со шрамом на лице

Дело оборачивалось довольно складно. Натолкнулись, наконец, на главаря. Не на самого главаря, правда, только на его тень, но и этого было пока достаточно для ориентира. Задержанные, оказывается, в лицо атамана не видели. Он являлся в последний момент перед нападением с маской на лице. Вся банда надевала маски, такая мода пошла тогда в воровском мире, и не от простого желания устрашить жертву, а в целях самосохранения. Мы ловили воров по приметам, по описаниям пострадавших. Других способов не было — теорию не изучали, не хватало времени на объезды и сон; криминалистических лабораторий и архивов с фотографиями и отпечатками пальцев преступников не существовало. Для нас, во всяком случае, не существовало. Настиг бандита — взял!.. Вот они, ворюги, и прятали себя под маской, поди узнай, кто тебя грабит!

В отношении Штефана Елисеев кое-что просветлил. Перстенек. Правда, перстенек был и у того австрийца пленного, что покупал у торговки сладости, отвлекал нас этот австриец от главной дорожки, и мы его пока отбросили — никак не вязался к делу. Карагандян наведался раз-другой на Куриный базар, хозяйку свою подсылал к спекулянтке — ничего нового не добыл — исчез, вроде, австриец, не появлялся на базаре. Остался один главарь банды. За него мы и решили уцепиться.

Арестованные не знали планов атамана, но будто бы готовилось нападение на гостиницу, где останавливались иностранцы. И еще какой-то дом в старом городе. Что за гостиница? Впрочем, гостиниц в Ташкенте было несколько, это уже адрес. А вот дом! Домов тысячи. Где находится? Кто хозяин?

Ко всем этим неясностям примешалась еще одна загадка. Ее принес Маслов. У дома, где ранили Плахина, он встретил поручика со шрамом на щеке (не доверял Маслов чиновнику, следил изредка за домом). Что это поручик, решил уже я сам. Маслов, конечно, не знал ни чина, ни фамилии, просто увидел человека, выходящего из калитки, одетого в пальто с меховым воротником, и на щеке шрам — от подбородка до уха. Приметный такой, не спутаешь. Свежий, главное. Я сразу спросил: «Человек-то молодой?». — «Молодой», — ответил Маслов. — «Черненький или блондин?». «Блондин». «Ну всё, он». Я со дня Октябрьского восстания запомнил этот шрам на щеке у поручика. И при обстоятельствах, которые надолго останутся в моей памяти.

Двадцать девятого октября наша рабочая дружина вела бои на Касьяновской улице, пробивалась к центру города, к крепости. Бои были жаркие, дрались за каждый дом, за каждое крыльцо. Именно крыльцо, потому что за каменной горочкой укрывались с оружием прапорщики. Едва мы выглянули из-за угла, как заговорили винтовки, и со стены дома посыпалась штукатурка. Крышнов, командир дружины, отпрянул, раскинул руки, загородил собою тротуар:

— Стой, ребята!

Скинул с плеча винтовку и щелкнул затвором. Это был сигнал для нас — надо принимать бой.

— Не залегать! — предупредил он.

Мы и сами догадывались — не оборону пришли держать, а бить беляков, выкуривать их из гнездышек. А вот где эти гнездышки? Высунулся я чуток, гляжу, кроются за деревьями. Перебегают — человек пять, не более. Из-за угла, с колена цокнул по ним наугад. В ответ затрещали сразу несколько винтовок. Отсюда не взять их. Это ясно. Надо пересечь мостовую. Но как? Изрешетят. Прапоры бьют ловко, без промаха.

Крышнов знает это, сам солдат, потому и поставлен к нам командиром. Огонь дружины навел на зеленые фуражки прапорщиков, загнал их за деревья, чтоб минуту-другую не высовывались, тем временем мы, человека три, перебежали на противоположную сторону и тоже — за деревья. Стали сыпать с обоих концов. Теперь фуражки совсем скрылись. Потом побежали вдоль арыка, кроясь за тополями, и за дальнее крыльцо. Залегли.

Это уже хуже. Оттуда, из-за камня, их не возьмешь. Щелкают пули и по кирпичу, колют его, аж брызги желтые летят, а толку никакого. Снова Крышнов повел огонь по белякам, затискал их под самое крыльцо, а мы, прижимаясь к стене, вдавливаясь в простенки, пошли вперед. И Крышнов с того тротуара тоже пошел. Прапорщики поняли — шагов сорок до них — сейчас накроют. Поползли. Потом вскинулись — и во весь дух вдоль улицы. Один остался. Так у крыльца и сник. Мы прошли мимо. Не тронули, только оторвали от рук винтовку и проверили, нет ли пистолета в кармане. Не помню, мертв был прапорщик или тяжело ранен. Не двигался во всяком случае и не глядел. И крови не видно.

Теперь мы заторопились. Треск выстрелов у крепости слился в один не смолкающий и не прерывающийся рокот, над которым ухающей волной проплывал громовой удар пушек. Воздух, казалось, гудел. Подгоняемые тревогой и близким шумом боя, мы так бы и добежали до самой Самаркандской улицы, но