Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— И… что за группа?
— Донорство… Они это называют так, суки. Торговля органами. Ты- живой контейнер для какого-нибудь богатого урода в Европе или Америке, кто покупает не тебя, а то, что у тебя внутри. Вот что самое страшное. Им платят за это больше всего. Больше, чем за живых. Поэтому нужно молиться, чтобы пока ты здесь находишься, не поступил заказ, которому ты можешь удовлетворить. Они тебя уже водили- проверять группу крови, анализы сдавать, УЗИ делать? Они базу на всех нас ведут. Чтобы если будет запрос, оперативно отработать…
— Нет… — глухо отзываюсь я, теперь понимая, что, исходя из градации, скорее всего сейчас отношусь к категории «заложников». Вот только… Стараюсь не думать о своих нехороших мыслях… А второй? — Спрашиваю, вспоминая мужчину, зашедшего на «скотобойню» с изобличающими меня данными.
— Второй? Ты о ком?
— Высокий такой, в черном с головы до ног. Небольшая борода и глаза темные-темные, как уголь. С холодным, ртутным отливом, — описала я мужчину, — Дани кажется… Так его назвал этот, который Удав.
— А, это, наверное, Даниэль Ламун. Как ты его описала поэтично, у тебя прям дар… — усмехнулась печально, — Страшный человек, Алёна. Ты лучше поменьше спрашивай и интересуйся. Если Удав демон, то этот- сам Сатана. Он торговлей не занимается. Они между собой говорят, что у них закон джунглей… Если Эли- шакал, то Даниэль- Шерхан. Тигр. Его так и кличут, его и подотчетных ему людей. Он стоит во главе Тигров. Это одна из вооруженных группировок муринитов. Он из аристократов, лидеров общины. Его отец рулит политическими вопросами, входит в совет сил Креста, которые фактически взяли контроль над страной. А он- отвечает за военизированное крыло. У них так у всех. Отцы в дорогих костюмах восседают за дубовыми столами и решают политические вопросы. Сыновья резвятся в поле, отрываются на простом народе, потому что все эти их игры в гражданский конфликт- это…
— Ирка, замочли… — шипит Света.
— Они все равно ничего не понимают на русском.
— Молчи, говорю. Короче, этот Дан крышует Эли. Тот не из их клана, да и вообще, из простых, плебей, поэтому ему делают одолжение, что держат под патронажем. Но ты ж понимаешь, все не бескорыстно. Представь, сколько он денег торговлей людьми приносит этим мерзавцам. А потом на них их сучки-бабы покупают себе Шанели и бриллианты по десять каратов…
В словах Светки проскочила очевидная зависть. Я почему-то не сомневалась, что если бы каким-то чудом она смогла оказаться по ту сторону- в роли тех самых «их сучек», совесть бы ее по поводу источника заработков не мучила…
В этот момент дверь снова скрипнула. На пороге показались двое мужиков, тех самых, что «купали» меня сегодня. Они швырнули какой-то целлофановый пакет в столпившихся по центру девушек к в хиджабах, все это время опасливо прижимавшихся друг к другу и по большей части молчавших или тихо плакавших. Что-то быстро проговорили им на арабском. Я понимала язык, но их слова не разобрала- и диалект был другим, и выговор.
Те жалобно застонали и запричитали в типичной арабской манере, но подхватили пакет и стали вытаскивать оттуда отвратительные, вульгарнейшего вида, из блестящих тканей миниплатья.
Кто-то молча и обреченно стаскивал с себя одежду- платки, бесформенные свитера, плотные джинсы- и облачался в уродливую пошлятину.
— Это палестинские беженки. Позавчера захватили их деревню. Мужчин поубивали, их самих забрали в плен. Расхожая ситуация. Теперь, видимо, выведут на торги…
Между тем, шоу с переодеванием продолжалось. Кто-то уже успел переоблачиться и теперь, нелепо понурив голову, стоял в новом фривольном наряде, выглядя комично и печально. Платье, которое могло бы смотреться ярко и соблазнительно на одной, на этих — скромных, не знавших порока девушках, выглядело ужасно.
Были среди них и те, кто не шелохнулись. Громко рыдали, скомкав в руках постыдные тряпки, но все еще не переодевались. Через пять минут дверь снова скрипнула и в зал зашел тот самый Эли.
Он окинул девушек своим безжизненным взглядом. Молча кивнул «сподвижникам», те подошли к тем, кто пока оставались в своей одежде- их было трое. Одну из них схватили с двух сторон и в буквальном смысле разорвали все, что на ней было, в клочья, оставив в одном нижнем белье.
— Рахбиткун ария (араб. — она пойдет голая), — произнес Эли совершенно бесстрастно, — кто-то еще хочет испытать мое терпение?
Девушки начали плакать еще сильнее, но теперь всё же стали активнее снимать с себя собственную одежду. Несчастная, которую минуту назад раздели, попыталась было неуклюже тоже натянуть на себя вульгарную тряпку, но стоявшие возле нее экзекуторы резко ее одернули, дав оплеуху.
— Я сказал, ты пойдешь голая, раз не хотела принимать мой подарок! Палестинская сука! — он с размаху ударил ее по лицу, от чего та всхлипнула и начала плакать еще сильнее.
Через несколько минут девушек увели, и «голая» вынуждена была на негнущихся ногах и заливаясь слезами, идти туда, в бесчестие и неизвестность. У меня в ушах загудело еще сильнее. Я думала, что видела все проклятые Богом, насквозь пропитанные пороком и жестокостью места на Ближнем Востоке. Я ошибалась… Вид этих молодых и невинных, живущих до последнего в своем закрытом, консервативном обществе бедных девушек, для которых вот такой позор был в буквальном смысле равносилен смерти, стигматизируя их на всю оставшуюся жизнь, заставил меня почувствовать, как внутренности неприятно переворачиваются. Я попыталась не думать об их участи, абстрагироваться, сосредоточившись на мыслях о себе, но не выходило. Перед глазами все равно стояли бледные лица арабок, идущих за Удавом с фатальной обреченностью.
Палестинок привели обратно спустя три часа. Вернее, только троих из них, остальных не было. Те же, что вернулись, выглядели изрядно потрепанными- взлохмаченные волосы, следы размазанной по лицу помады, у одной из них даже был кровоподтек на губе. На нас они все так же не смотрели, вели себя тихо и подавленно.
— Их изнасиловали? — спросила я осипшим голосом.
— Уж явно не про культуру и искусство с ними говорили… — мрачно усмехнулась Ирка шепотом. — Давайте спать. И ты, Алёна, меньше смотри на этих сочувственным взглядом. Арабки… Этим все сказано. Они ненавидят нас. Мы для них
