Голос этот напоминал заевшую виниловую пластинку. Я тряхнулжену за плечо, но она лишь повернулась на бок. Спиной ко мне. Сны обычноговорят правду, не так ли?

Я встал, спустился вниз, держась за перила, не доверяяполностью травмированной ноге. И заметил что-то странное в том, как я держалсяза знакомый поручень из полированного дерева. На подходе к подножию лестницы японял, в чём дело. Справедливо это или нет, но мы живём в мире правшей: гитарыизготавливаются для правшей, и школьные парты, и приборные щитки американскихавтомобилей. Перила в доме, где я жил с семьёй, не составляли исключения. Онинаходились справа, потому что, хотя дом строила моя компания по моим чертежам,жена и дочь были правшами, а большинство правит.

И тем не менее моя рука скользила по перилам.

«Естественно, — подумал я. — Потому что это сон. Совсем каквторая половина того дня. Ты понимаешь?»

«Гендальф мне не приснился», — пришла новая мысль, а голоснезнакомца в моём доме (всё ближе и ближе) назойливо повторял: «Молодые,полуживые». Кто бы это ни был, находился он в гостиной. Мне идти туда нехотелось.

«Нет, Гендальф мне не приснился, — вновь подумал я. Может,эти мысли возникли у моей фантомной правой руки. — Сон — его убийство».

Так он умер сам по себе? Вот что пытался сказать мне голос?Потому что я не думал, что Гендальф умер своей смертью. Я думал, он нуждался впомощи.

Я вошёл в мою прежнюю гостиную. Не чувствовал, какпереставляю ноги, шёл, будто во сне, когда кажется, что мир движется вокругтебя, пятится назад, словно кто-то прокручивает фильм в обратном направлении. Ив гостиной, в старом бостонском кресле-качалке Пэм, сидела Реба, воздействующаяна злость кукла, выросшая до размеров ребёнка. Жуткие бескостные ноги, обутые вчёрные туфли «Мэри Джейнс», качались взад-вперёд над полом. Её пустые глазасмотрели на меня. Синтетические, цвета клубники, кудряшки мотались из стороны всторону. Рот был испачкан кровью, только в моём сне — не человеческой, и несобачьей, а соком, который вытекал из практически сырого гамбургера… соком, которыйя слизал с бумажной тарелки после того, как доел мясо.

«За нами гналась злая лягушка! — воскликнула Реба. — У неёЖУБЫ!»

Слово это (ЖУБЫ) еше звенело в моей голове, когда я сел накровать, чтобы увидеть плещущееся на коленях холодное озерцо октябрьскоголунного света. Я пытался закричать, но мне удалось выдавить из себя лишьнесколько беззвучных ахов. Сердце гулко билось. Я потянулся к лампе наприкроватном столике и каким-то чудом не сбросил её на пол, хотя, когда зажёгсвет, увидел, что чуть ли не половина её основания висит в воздухе.Часы-радиоприёмник показывали время: 3:19.

Я перекинул ноги через край кровати, взялся за телефон.«Если я вам действительно понадоблюсь, звоните, — говорил мне Кеймен. — В любоевремя дня и ночи». И если бы его номер хранился в памяти телефонного аппарата,что стоял в моей спальне, я бы скорее всего позвонил. Но реальность постепенновзяла своё: коттедж на берегу озера Фален, не дом в Мендота-Хайтс, никакихкаркающих голосов внизу — и необходимость звонить отпала.

Реба, воздействующая на злость кукла, выросшая до размеровребёнка и восседающая в бостонском кресле-качалке. Что ж, почему нет? Ядействительно разозлился, хотя скорее на миссис Феверо, чем на бедногоГендальфа, и я понятия не имел, какое отношение имеют зубастые лягушки к ценена бобы в Бостоне. На самом деле вопрос шёл о собаке Моники. Убил я Гендальфаили он умер сам?

А может, вопрос был в другом: почему потом я такпроголодался? Может, это и был главный вопрос.

Мне так хотелось мяса.

— Я взял его на руки, — прошептал я.

«Ты хочешь сказать, на руку, потому что теперь у тебя толькоодна рука».

Но моя память брала пёсика в мои руки, обе руки. Отводязлость

(«оно было КРАСНЫМ»)

от этой глупой женщины с сигаретой и мобильником, направляяеё на меня, замыкая эту идиотскую петлю… поднимая его на руки… несомненно,галлюцинация, но — да, так утверждала моя память.

Я положил шею Гендальфа на сгиб левого локтя с тем, чтобысуметь задушить его правой рукой.

Задушить и избавить от страданий.

Я спал голым по пояс, так что мне не составило трудавзглянуть на культю. Для этого потребовалось лишь повернуть голову. Я могшевельнуть культёй, но не больше. Проделал это пару раз. Потом уставился впотолок. Сердце чуть замедлило бег.

— Собака умерла от полученных травм, — отчеканил я. — Ишока. Вскрытие это подтвердит.

Да только никто не проводил вскрытие собак, которым ломаликости и которых превращали в желе «хаммеры», управляемые безответственными, неследящими за дорогой женщинами.

Я смотрел в потолок, и мне хотелось, чтобы эта жизньзакончилась. Несчастная жизнь, которая так хорошо начиналась. Я думал, что вэту ночь мне больше не заснуть, но тем не менее заснул. В конце концов мывсегда избавляемся от наших тревог.

Так говорит Уайрман.

Помните, правда кроется в мелочах. Не важно, как вы видитемир, или какой стиль он навязывает вам, как художнику, правда кроется вмелочах. Разумеется, там кроется и дьявол (все так говорят), но, возможно,правда и дьявол — синонимы. Так бывает, знаете ли.

Вновь представьте себе маленькую девочку, ту самую, котораявыпала из возка. Она ударилась правой стороной головы, но в наибольшей степенипострадало левое полушарие мозга — противоударная травма, помните? В левомполушарии находится зона Брока[20]… не все это знали в 1920-х годах. Зона Брокауправляет речью. Если ударить по ней достаточно сильно, вы потеряете дар речи.Иногда — на какое-то время, может, и навсегда. Но говорить — не видеть, хотя ипервое, и второе тесно связаны.

Маленькая девочка по-прежнему все видит.

Она видит пятерых своих сестёр. Их платья. Их волосы,растрёпанные ветром, когда они приходят с улицы. Она видит усы отца, теперьтронутые сединой. Она видит няню Мельду, не домоправительницу, а, в пониманиидевочки, ту, кто более всего соответствует слову «мать». Она видит косынку,которую няня повязывает на голову, когда прибирается в доме. Она видит узелспереди, над высоким коричневым лбом няни Мельды. Она видит серебряные браслетыняни Мельды, видит, как они сверкают, выстреливая яркими лунами, когда черезокна на них падает солнечный свет.