Медленным шагом (не испытывая никакого желания упасть здесьв первый же день) я проделал путь в большую спальню. Увидел двуспальнуюкровать, и больше всего мне захотелось подойти к ней, сесть, костылём скинутьна пол эти идиотские декоративные подушки (на одной вышили некое подобие двухпрыгающих кокер-спаниелей и довольно пугающую мысль: «МОЖЕТ, СОБАКИ И ЕСТЬСАМЫЕ ХОРОШИЕ ЛЮДИ?»), лечь и поспать два часа. Может, три. Но сначала я прошёлк скамье у изножия кровати, по-прежнему очень осторожно, зная, как легко притакой усталости зацепиться ногами и упасть. На скамью юноша положил два из трёхмоих чемоданов. Нужный, конечно, оказался снизу, так что я без колебанийсбросил верхний на пол и расстегнул молнию наружного кармана.

Стеклянные синие глаза глянули на меня с выражением вечногоосуждающего удивления: «О-о-о-о-х, какой противный парниша! Я столько времениздесь пролежала!» Взбитые синтетические оранжево-красные волосы вырвались иззаточения. Реба, воздействующая на злость кукла, в лучшем синем платье и чёрныхтуфлях «Мэри Джейнс».

Прижимая её к боку культёй, я лёг на кровать. После того какустроился между декоративных подушек (больше всего мне хотелось отправить напол прыгающих кокеров), положил куклу рядом с собой.

— Я забыл его имя, — признался я. — Всю дорогу сюда помнил.А потом забыл.

Реба смотрела в потолок, где застыли лопасти вентилятора. Язабыл его включить. Ребу не волновало, как звали молодого человека, которыйтеперь работал у меня в свободное от учёбы время — Айк, Майк или Энди ван Слайк.Ей всё это было без разницы. Да и чего ещё я мог ожидать от тряпок, засунутых врозовое тело каким-нибудь несчастным ребёнком, которого заставляли трудиться инещадно эксплуатировали где-то в Камбодже или в грёбаном Уругвае.

— Как его зовут? — спросил я её. И при всей моей усталости,почувствовал прежнюю нарастающую панику. Прежнюю нарастающую ярость. Страх, чтотакое будет продолжаться до конца моей жизни. Или станет хуже! Меня увезут всанаторий для выздоравливающих — в действительности тот же ад, только зановопокрашенный.

Реба не ответила, бескостная сука.

— Я могу это сделать, — отчеканил я, хотя сам себе не верил.И подумал: «Джерри. Нет, Джефф». Потом: «Нет, ты думаешь о Джерри ДжеффеУокере, козёл. Джонсон? Джеральд? Джордж Вашингтон, чёрт побери?»

Я начал засыпать. Начал засыпать, несмотря на злость ипанику. Меня убаюкивал тихий шёпот Залива.

«Я могу это сделать, — подумал я. — Напрягись. Вспомнил жеты, что означало СИ».

Я вспомнил, как молодой человек сказал: «Они определили ксносу пару домов в северной части Кейси-Ки, когда береговая эрозия ускорилась»,— и в этом что-то было. Моя культя зудела, как безумная. Но можно прикинуться,что зудит культя другого человека, в другой вселенной, а тем временем искатьэту штуковину, эту тряпку, эту кость, эту связь…

…засыпая…

«Хотя если сильный шторм вроде „Чарли“ обрушится на остров…»И бинго!

«Чарли», название урагана, и когда очередной ураганприближался к побережью, я включал Метеорологический канал, как и вся Америка,а их комментатора по ураганам звали…

Я поднял Ребу — на мой полусонный взгляд, весила она фунтовдвадцать.

— Комментатор по ураганам — Джим Канторе, — объяснил я Ребе.— Мой помощник — Джек Кантори. Грёбаное дело закрыто. — Я положил её на спину изажмурился. Ещё десять или пятнадцать секунд слушал дыхание Залива. Потомзаснул.

Спал до заката. Самым глубоким, самым крепким сном запоследние восемь месяцев.

В самолёте я едва прикоснулся к еде, поэтому проснулся жуткоголодным. Вместо двадцати пяти упражнений на сгибание, чтобы размятьтравмированное бедро, сделал только дюжину, заглянул в туалет и поспешил накухню. Опирался на «канадку», но не так тяжело, как ожидал, учитываяпродолжительность дневного сна. Намеревался сделать себе сандвич, может, два.Рассчитывал на порезанную копчёную колбасу, но полагал, что подойдёт любое мясодля сандвича. После еды собирался позвонить Илзе и сказать, что добрался допункта назначения. А уж Илзе электронными письмами известила бы всех, когозаботило благополучие Эдгара Фримантла. Потом мне предстояло принять вечернююдозу обезболивающих таблеток и изучить оставшуюся часть моего нового жилища. Яещё не успел побывать на втором этаже.

Чего я не учёл в своих планах, так это изменений воткрывающемся из окон виде на запад.

Солнце зашло, но над плоской поверхностью Залива,простиравшегося до горизонта, оставалась яркая оранжевая полоса. Онаразрывалась только в одном месте силуэтом какого-то огромного корабля. Силуэтэтот напоминал рисунок первоклассника. Трос тянулся от носа к, по моемупредположению, радиомачте, образуя треугольник света. А выше оранжевоепереходило в захватывающее дух сине-зелёное, как на полотнах Максфилда Пэрриша.Сам я таких цветов раньше не видел… и однако испытал ощущение deja vu, словновсё-таки видел — во сне. Может, мы все видим такое небо в наших снах, нопроснувшийся мозг не в силах подобрать для увиденного привычные названияцветов.

Ещё выше, в сгущающейся черноте, уже сияли первые звёзды.

Я более не испытывал голода, пропало и желание звонить Илзе.Мне хотелось только одного: нарисовать то, что я видел перед собой. Я знал, чтомне не удастся всё перенести на бумагу, но плевать я хотел, удастся или нет… и вотэто радовало больше всего. Притягивал сам процесс.

Мой работник (на мгновение я опять забыл его имя, потомвспомнил Метеоканал, потом подумал: «Джек, грёбаное дело закрыто») оставилрюкзак с рисовальными принадлежностями во второй спальне. Вместе с ним янеуклюже прошествовал во «флоридскую комнату»: одной рукой приходилось нестирюкзак и опираться на костыль. Лёгкий любопытный ветерок взъерошил волосы. Самаидея, что такой вот ветерок и снег в Сент-Поле могли существовать одновременно,в одном мире, казалась абсурдной… прямо-таки научной фантастикой.

Я положил рюкзак на длинный шероховатый деревянный стол,подумал, что надо бы включить свет, но отказался от этой мысли. Я мог рисовать,пока видел, что рисую, а потом сказать себе, что на сегодня всё. Сел, каквсегда, скособочась, расстегнул молнию, достал альбом. «МАСТЕР» — гласиланадпись на обложке. С учётом уровня моего мастерства выглядела она насмешкой. Язалез глубже и вытащил коробку с цветными карандашами.

Рисовал и раскрашивал я быстро, практически не глядя на то,что делаю. Над произвольно проведённой линией горизонта всё затенил жёлтым —торопливо водил карандашом из стороны в сторону, иногда задевая корабль (должнобыть, ему предстояло стать первым желтушным танкером в мире), но меня это неволновало. Когда закончил с полосой заката (теперь он совсем догорал), ясхватил оранжевый карандаш, начал водить по жёлтой полосе, уже сильнее. Потомвернулся к кораблю, особо не думая, просто наносил на бумагу чёрные,пересекающиеся линии. Таким я его видел.