– Да, сейчас, штаны расстегну!

Пальцы скользят по промасленной ткани, отчасти из-за холода, но в основном потому, что я не вижу, что делаю, и пальцы не слушаются. Подняв голову, я вижу, что туман слегка светится. Значит, луна уже поднялась, просто отсюда её не видно.

Я всё ещё пытаюсь развернуть ткань, чтобы добраться до того, что скрыто внутри.

– Ванна готова, монсеньор, – зовёт меня Полли от двери.

– Иду! – откликаюсь я.

Замёрзший до полусмерти, в одном исподнем, я ещё раз отчаянно пытаюсь развернуть свою находку. Пальцы наконец-то цепляются за какую-то нитку и я выдёргиваю её.

– Идём, вода стынет, я целую вечность её подогревала.

Я продолжаю выдёргивать нитки, пока шов не поддаётся.

– Я не буду мыться, пока вы все смотрите.

– Она ещё не такое видела, – заявляет матушка, подходя к двери. Они меня не видят, а я чётко различаю их силуэты в красноватом свете с кухни.

Развернуть мою находку оказывается той ещё задачкой. Наконец последняя нитка рвётся, шов распарывается, и я сдираю обёртку. Мне на ладонь выпадает полированная сфера. Ничем не воняющая, гладкая, как драгоценное дерево.

Из дома доносятся звуки льющейся воды – в ванну доливают кипятка. Я лихорадочно думаю, куда бы спрятать шар. В шапку? Единственное, что не воняет. Я убираю драгоценную находку внутрь и забрасываю в дом, маскируя хворостом и надеясь, что никто не заметит.

Матушка с Полли стоят как пара тюремщиков, скрестив руки, когда я прохожу между ними.

Несмотря на всё их возмущение, я наотрез отказываюсь снимать подштанники, покуда вода не делается настолько грязной, что меня не видно. Продолжая болтать, они доливают кипятка и скребут мне спину и моют волосы.

– Замри, Атан, ну что ты крутишься? – Ма заставляет меня оторвать руки от лица и принимается тереть мои несчастные уши куском твёрдого мыла.

Чан с водой такой маленький, что если стопы в воде, то торчат колени. В последний раз я мылся в ванне, когда мы с Тодом проплыли по реке до самой запруды и чуть не замёрзли до смерти. Она и тогда была коротковата, и если бы Полли не лила мне на голову горячую воду, когда ей заблагорассудится, то я бы уже помер от простуды.

Мать подтыкает юбку и отправляется наверх.

– Чтобы не смущать тебя, парень, я пойду на очаг взгляну.

– Я рада, что ты моешься, Атан, – заявляет Битти, разворачивая одну из бумажных птичек и разглаживая бумагу. – Ты пахнешь сыром. – Она умолкает. – И пикулями.

– Ш-ш-ш, – говорит Полли. – Пощади его скромность.

Она поднимает Битти с табуретки и, пошатываясь, тащит её к матушкиному швейному креслу.

Я старательно вымываю грязь из-под ногтей. Полли возвращается и хватается за мои волосы, старательно заплетая их в косу.

– Значит, ты знаешь, что мама хочет сделать меня золотарём? – шепчу я.

Она пожимает плечами и сильнее дёргает за волосы.

– Знала?

Полли наклоняется к чану. В глазах у неё стоят слёзы.

– Знала, – свистящим шёпотом говорит она. – Разумеется, знала. Они заставили меня поклясться, что я тебе не скажу. Атан, я не хочу, чтобы ты становился золотарём, ты нужен мне тут, чтобы помогать с Битти, ма и всем этим. – Она машет рукой, обводя тёмную кухню, где в сумраке Битти лежит и складывает и раскладывает бумажных птичек из дома мистера Чэня. – Ты мне нужен.

Я поднимаю на неё глаза. По щекам бегут слёзы. Сестра выглядит куда старше своих лет.

– Неужели они решатся на такое?

Сестра поднимается и развешивает моё полотенце над очагом.

– Да, думаю, что решатся.

Она отворачивается, смаргивая набежавшие слёзы, но её лицо освещает улыбка. Теперь Полли говорит громче, чтобы и Битти слышала:

– В общем, одевайся, я приготовила тебе чистую рубаху и портки. Я поднимусь наверх, в гостиную. Как оденешься – приноси Битти. У меня есть для тебя один подарочек.

– А меня! А меня! – Битти тянется ко мне, чтобы я взял её на руки.

Одевшись в чистую рубаху и подштанники, я взбегаю по ступеням с сестрой на бедре. Пробегая мимо моей спальни, я закидываю в постель таинственный шар, всё ещё лежащий в шапке.

– Что ты прячешь? – спрашивает Битти.

– Ничего. Не твоё дело.

Я целую её и несу в гостиную. Там тепло, даже жарковато и стоит пар. Пока я мылся, к нам заявился дядя, и его тоже хорошенько отмыли. Его круглое лицо раскраснелось. Он сидит, а на коленях держит газету.

Бабка дрыхнет в собственном кресле, наполовину раскрыв рот, с пустой кружкой сидра в руке. Вот поэтому-то у неё и нет зубов.

Полли сидит рядом, держа на коленях коричневый свёрток.

– А я знаю, что там! – заявляет Битти. – Это…

– Даже не вздумай! – обрывает её Полли. Она протягивает свёрток мне.

Все замолкают. Дядя кладёт руки поверх газеты. Мама садится прямее. Глаза Битти поблёскивают в полутьме.

– У меня что, день рождения? – спрашиваю я удивлённо.

– Да? – уточняет Битти у мамы.

Та смущённо хмурится.

– О… Это вряд ли. – Она трёт глаза. – Мне кажется, он родился летом.

Мать пристально смотрит на меня, будто день моего рождения должен быть запечатлён у меня на лбу.

– Держи, – говорит Полли.

Я беру свёрток, развязываю бечёвку и разворачиваю коричневую бумагу. Содержимое свёртка вываливается на ковёр. Зелёное с золотом. Я тянусь к нему и беру в руки. Куртка. С лацканами, крючками и аккуратно пришитыми карманами.

– Ох! – говорю я, лишаясь дара речи. Мне никогда ничего не дарили. – Ох!

– И это всё, что может сказать этот мальчик? – фыркает бабка, просыпаясь.

– Это мне? – говорю я Полли, гладя роскошную ткань. – Но это же шитьё, шёлк… – Я пытаюсь сказать, что один материал стоил целое состояние.

– Давай, примерь скорее, – улыбается она.

Я встаю, беру подарок и натягиваю поверх рубахи. Куртка сидит на мне как вторая кожа. Я скрещиваю руки на груди, выставляя перед собой локти.

– Ну и ну! Вот так красавчик! – матушка качается взад-вперёд в кресле, стиснув руки.

– Ну да, что твоя коровья лепёшка, украшенная примулами, – бормочет бабка себе под нос. – То-то ему такой наряд пригодится, когда он будет чистить выгребные ямы.

Дядя смотрит на бабку поверх очков и приподнимает бровь.