— Значит, вы просто кузнечик, умеющий печатать, —проговорил Крамли и подождал, пока я проглочу обиду. — А вот если бы выпоболтались с мое по Венеции, посидели бы в моей конторе и побегали в морг, выбы знали, что у любого проходящего мимо бродяги, у любого еле стоящего на ногахпьяницы столько теорий, доказательств, откровений, что их хватило бы на целуюБиблию, под их тяжестью потонула бы лодка на баптистском воскресном пикнике.Если бы мы слушали каждого болтуна проповедника, прошедшего через тюремныедвери, так полмира оказалось бы под подозрением, треть — под арестом, аостальных пришлось бы сжечь или повесить. А раз так, чего ради мне слушатькакого-то юного писаку, который даже еще не зарекомендовал себя в литературе?

Я снова моргнул от обиды, он снова сделал паузу.

— Писаку, который, найдя львиную клетку со случайноутонувшим стариком, уже вообразил, будто наткнулся на «Преступление инаказание», и мнит себя сыном Раскольникова. Все. Речь закончена. Жду реакции.

— Вы знаете про Раскольникова? — изумился я.

— Знал еще до вашего рождения. Но на это овса некупишь. Защищайте вашу версию.

— Я — писатель. О чувствах я знаю больше, чем вы.

— Вздор. Я — детектив. И о фактах знаю больше, чем вы.Боитесь, что факты собьют вас с толку?

— Я…

— Малыш, скажите мне вот что. Когда-нибудь что-нибудь свами случалось?

— Что-нибудь?

— Ну да. Что-нибудь. Важное, или не очень, илинезначительное. Ну что-нибудь вроде болезней, насилия, смертей, войны,революции, убийства?

— У меня умерли отец и мать…

— Естественной смертью?

— Да. Но одного моего дядю застрелили во время налета…

— Вы видели, как его застрелили?

— Нет, но…

— Ну так вот. Если не видели, не считается. Я хочуспросить: а прежде вам случалось находить людей в львиных клетках?

— Нет, — признался я, помолчав.

— Ну вот видите. Вы до сих пор в шоке. Вы еще не знаетежизни. А я родился и вырос в морге. Вы же сейчас впервые столкнулись смраморным столом. Так может быть, успокоитесь и пойдете домой?

Он понял, что его голос стал звучать слишком громко, покачалголовой и закончил:

— Почему бы и мне не успокоиться и не поехать домой?

Так он и сделал. Открыл дверцу, прыгнул на сиденье, и неуспел я снова надуть свой воздушный шар, как его и след простыл.

Чертыхаясь, я с силой захлопнул за собой дверь телефоннойбудки, бросил в прорезь монету в десять центов и набрал номер телефона,находящегося за пять миль от меня, в Лос-Анджелесе. Когда на Другом концепровода сняли трубку, я услышал, что по радио звучит итальянская песенка,услышал, как хлопнула дверь, как спустили воду в уборной. Но при этом я знал,что там меня ждет солнце, в котором я так нуждался.

Леди, проживающая в этом многоквартирном доме на углу Темплаи улицы Фигуэроя, вспугнутая телефонным звонком, откашлялась и проговорила:

— Que «Здесь: алло (исп.).»?

— Миссис Гутиеррес! — заорал я. — МиссисГутиеррес! Это Чокнутый.

— О, — выдохнула она и засмеялась. — Si, si«Да (исп.).». Хотите говорить с Фанни?

— Нет, нет, просто покричите ей. Пожалуйста, миссисГутиеррес!

— Кричу.

Я услышал, как она отошла от телефона, как накренилосьветхое, дышащее на ладан здание. Когда-нибудь ему на крышу сядет черный дрозд ионо рухнет. Услышал, как маленькая собачонка чихуа-хуа, похожая на веселогошмеля, затопотала по линолеуму вслед за хозяйкой, словно отплясывала чечетку, изалаяла.

Услышал, как открылась дверь на галерею, — это миссисГутиеррес вышла, чтобы со своего этажа, перегнувшись через перила в солнечныйколодец, крикнуть второму этажу:

— Эй, Фанни! Эй! Там Чокнутый. Я закричал в трубку:

— Скажите, мне нужно нанести визит! Миссис Гутиерресподождала. Я услышал, как на галерее второго этажа заскрипели половицы, какбудто могучий капитан вышел на мостик обозреть окрестности.

— Эй, Фанни! Чокнутый говорит, что хочет нанести визит.

Долгое молчание. Потом над двором прозвенел чистый голос.Слов я не разобрал.

— Скажите, мне нужна «Тоска»!

— «Тоска»! — прокричала миссис Гутиеррес во двор.

Снова долгое молчание.

Весь дом опять накренился, теперь в другую сторону, словноземля повернулась в полуденной дремоте.

Снизу мимо миссис Гутиеррес проплыло несколько тактов изпервого действия «Флории Тоски». Миссис Гутиеррес вернулась к трубке.

— Фанни говорит…

— Слышу, миссис Гутиеррес. Эта музыка означаетсогласие.

Я повесил трубку. В то же мгновение в нескольких ярдах отменя удивительно вовремя на берег обрушилось до ста тысяч тонн соленой воды. Ясклонил голову перед пунктуальностью Господа Бога.

Убедившись, что в кармане завалялось двадцать центов, ябегом бросился к трамваю.

Она была необъятна.

По-настоящему ее звали Кора Смит, но она нарекла себя ФанниФлорианной, и никто не обращался к ней иначе. Я знал ее с давних пор, когда самжил в этом доме, и не порывал дружбы с ней после того, как переехал к морю.Фанни была такая тучная, что даже спала сидя, не ложилась никогда. Днем и ночьюона сидела в огромном капитанском кресле, чье место на палубе ее квартиры былонавсегда обозначено царапинами и выбоинами на линолеуме, возникшими подчудовищным весом хозяйки. Фанни старалась как можно меньше двигаться: выплываяв холл и протискиваясь к тесному ватерклозету, она задыхалась, в легких и горлеу нее клокотало; она боялась, что когда-нибудь позорно застрянет в уборной.

— Боже мой, — часто говорила она, — какойужас, если придется вызывать пожарных и вызволять меня оттуда.

Она возвращалась в свое кресло, к радиоприемнику, к патефонуи холодильнику, до которого можно было дотянуться не вставая, — он ломилсяот мороженого, майонеза, масла и прочей убийственной еды, поглощаемой ею вубийственных количествах. Фанни все время ела и все время слушала музыку. Рядомс холодильником висели книжные полки без книг, но уставленные тысячамипластинок с записями Карузо[16], Галли-Курчи[17],Суартхаут[18] и всех остальных. Когда в полночь последняя ариябыла спета и последняя пластинка, шипя, останавливалась, Фанни погружалась всебя, словно застигнутый темнотой слон. Большие кости удобно устраивались внеобъятном теле. Круглое лицо, как полная луна, обозревало обширныепространства требовательной плоти. Опираясь спиной на подушки, Фанни тиховыдыхала воздух, шумно вдыхала его, опять выдыхала. Она боялась погибнуть подсобственным весом, как под лавиной. Ведь если она случайно откинется слишкомдалеко, ее телеса поглотят и сокрушат ее легкие, навеки заглушат голос,навсегда погасят свет. Фанни никогда об этом не говорила. Но однажды, когдакто-то спросил, почему в комнате нет кровати, ее глаза так испуганно блеснули,что больше о кровати никто не заикался.