Правда все это или игра воображения, но умные людипредпочитают селиться как можно дальше от океана. Территория, контролируемаявенецианской полицией, кончается там же, где кончается туман, — где-то врайоне Линкольн-авеню.

У самой границы района, подвластного венецианской полиции ивенецианской непогоде, находится сад, который я видел всего один или два раза.

С улицы невозможно было судить, есть ли в этом саду дом. Садтак густо зарос кустами, деревьями, тропическими растениями, пальмами,тростником и папирусами, что прокладывать себе путь через эти заросли пришлосьбы с помощью топора. В глубь сада вела не мощеная дорожка, а лишь протоптаннаятропинка. Однако дом там все-таки был, он тонул в доходящей до подбородкатраве, которую никто никогда не косил, и стоял так далеко от улицы, что казалсябарахтающимся в нефтяной яме слоном, конец которого близок. Почтового ящиказдесь не было. Почтальону приходилось бросать газеты прямо в сад и удирать,пока никто не выскочил из джунглей и не напал на него.

Летом из этого зеленого заповедника доносился запахапельсинов и абрикосов. А если не апельсинов и абрикосов, то кактусов,эпифиллюмов[25] или цветущего жасмина. Здесь никогда нестрекотала газонокосилка. Не свистела коса. Сюда не добирался туман. Здесь, награнице с вечными в Венеции сырыми сумерками, дом благоденствовал средилимонов, которые сияли, как свечки на рождественской елке.

Временами, когда вы проходили мимо, вам чудилось, будто выслышите, как в саду, словно по равнине Серенгети[26], топая,бегает окапи[27]; казалось, что на закате в небо взмывают тучифламинго и кружатся над садом живым огнем.

Вот это-то место, где природа так мудро распоряжаетсяпогодой, и облюбовал себе, ублажая свою всегда наполненную солнцем душу,человек лет сорока с небольшим, рано начавший лысеть, со скрипучим голосом. Аработал он у океана, вдыхая туман, и по роду работы ему приходилось разбиратьсяс нарушением законов и таможенных правил, а иногда и со смертями, которые моглиобернуться убийствами.

И звали этого человека Элмо Крамли.

Я нашел его и его дом благодаря прохожим, которые, выслушавмои вопросы, кивали и показывали, куда идти.

Все как один они сходились на том, что каждый вечер,довольно поздно, приземистый детектив легкими шагами вступает в эти зеленыеджунгли и скрывается там под шум крыльев слетающих вниз фламинго и тяжелоподнимающихся на ноги гиппопотамов.

«Как мне быть? — думал я. — Встать на краю этихдиких зарослей и выкрикивать его имя?»

Но Крамли окликнул меня сам:

— Господи помилуй, неужто вы?

Когда я появился у его ворот, он как раз выходил из своихрайских кущ по тропинке, заросшей сорняками.

— Я.

Пока детектив продвигался по едва заметной тропинке, мнеказалось, я слышу те же звуки, которые мне чудились, когда я проходил мимо: вотскачут газели Сетон-Томпсона[28], вот в панике разбегаютсяполосатые, как кроссворд, зебры, а вот ветер приносит запах золотистой мочи —это львы.

— Сдается мне, — проворчал Крамли, — мысыграли эту сцену еще вчера. Пришли извиниться? Раздобыли материалы похлеще ипосмешней?

— Если вы остановитесь и выслушаете… — начал я.

— Ну и голос у вас, доложу я вам! Недаром одна моязнакомая, что живет в трех кварталах от места, где вы нашли труп, говорит, чтоее кошки до сих пор не вернулись домой — так вы напугали их в ту ночь своимивоплями. Ладно. Я стою. И что?

При каждом его слове мои кулаки все глубже уходили в карманыспортивной куртки. Почему-то я никак не мог их вытащить. Уткнув подбородок вгрудь, отведя глаза, я старался собраться с духом.

Крамли посмотрел на часы.

— В ту ночь у меня за спиной в трамвае кто-тостоял! — внезапно закричал я. — Это он засунул старика в львинуюклетку.

— Тише, тише! С чего вы так решили? Кулаки задвигалисьу меня в карманах, сжались еще сильнее.

— Я чувствовал, как он протягивает ко мне руки.Чувствовал, как шевелятся его пальцы, словно умоляют. Он хотел, чтобы яобернулся и увидел его. Ведь убийцы все хотят, чтобы их обнаружили?

— Да, по мнению халтурщиков, выдающих себя запсихологов. Чего ж вы на него не поглядели?

— С пьяными стараешься не встречаться глазами. Ещеусядутся рядом, начнут дышать на тебя.

— Верно. — Крамли позволил себе проявить некоторуюзаинтересованность. Он вытащил кисет, бумагу и стал сворачивать сигарету,намеренно не глядя на меня. — И что?

— Слышали бы вы его голос! Тогда поверили бы. Господи,да он был точь-в-точь тень отца Гамлета, взывающая из могилы: «Помни обо мне!»Но этот-то просто молил: «Посмотри на меня! Узнай меня! Арестуй!»

Крамли закурил и сквозь дым взглянул на меня.

— Да от его голоса я за несколько секунд состарился надесять лет, — продолжал я. — В жизни не был так уверен, что мояинтуиция меня не обманывает.

— Интуиция есть у всех. — Крамли изучал своюсигарету, словно не мог решить, нравится она ему или нет. — И бабушки увсех сочиняют рекламные стишки к пшеничным и прочим хлопьям и долдонят ихцелыми днями, так что руки чешутся прибить старушек. Каждый дурак воображает,будто он может с успехом совмещать в себе поэта, сочинителя песенок исыщика-любителя. Знаете, о чем вы напомнили мне, сынок? О том, как целоескопище идиотов атаковало Александра Попа[29], размахиваясвоими поэмами, романами, очерками и требуя у него совета. Поп в конце концовразъярился и написал «Опыт о критике».

— Вы знаете Попа?

Крамли сокрушенно вздохнул, бросил сигарету и наступил нанее.

— А по-вашему, детективы — это легавые и мозги у нихкак замазка? Что же до Попа… Господи! Да я еще юнцом читал его по ночам пододеялом, чтобы мои не подумали, будто я спятил. А теперь прочь с дороги!

— Вы хотите сказать, что я зря стараюсь? —воскликнул я. — И даже не попытаетесь спасти старика? И сам вспыхнул,услышав свои слова.