Я лежу рядом с ней, в её тёмной одеяльной пещерке. Не знаю, слушает ли она меня; я обнимаю её и не вижу лица. Может, она уже спит, а может, прислушивается, широко раскрыв глаза. Не могу точно сказать. Хотя за последние месяцы я довольно хорошо изучила спящую маму. Мы теперь много времени проводим здесь, в её постели. Поэтому мы и построили этот постельный трон, ну, не сами, конечно. Получилась идеальная, совершенная кровать, Кровать с большой буквы. Можно сказать, целый мир.

Мамина спальня (не сказать, что огромная, но и не крошечная) теперь наполовину состоит из этой кровати. Она из красивого старого дерева и довольно высокая, чтобы маме было легко ложиться и вставать. В ней достаточно места, чтобы поставить тарелку и чашку и возвести башню из раскрытых книг. Есть разные лампы и лампочки, ручки и перила, откидные столики, чтобы писать, есть, пить, собирать пазлы — в общем, для всего. Мультифункциональный кроватный хай-тек-ландшафт в винтажном стиле. Так мама говорит. Всё до мельчайших деталей продумано и устроено с умом. Такие вещи Тот Человек — надо отдать ему должное — делать умеет.

Здесь мы и лежим. Когда я не разговариваю, а мама не спит, мы слушаем аудиоспектакли, как раньше, читаем вслух, щекочем друг дружку или во что-нибудь играем. Иногда устраиваем в кровати офис, и мама диктует мне письма, мейлы или списки, иногда — разные мысли и идеи. Мы ведём дневник её симптомов, пьём чай и какао и едим чаще всего тоже прямо в постели.

Иногда мама вздрагивает, поворачивается на бок, что-то бормочет, всхрапывает и причмокивает, и я понимаю: ей что-то снится. Смотрю на неё, и радуюсь, и пытаюсь представить, что она сейчас переживает и видит — и я тоже вроде как рядом. В спящих мамах я уже неплохо разбираюсь, гораздо лучше, чем раньше, — это потому что теперь мама действительно много времени проводит в постели. Ей всё время хочется спать: это из-за болезни, это симптом. Когда мама просыпается, я пробую отгадать, что ей снилось. И она устало улыбается и рассказывает, откуда только что вернулась. Её сны я знаю хорошо, но правильно угадать ещё ни разу не получалось.

Иногда я думаю: а может, ей просто нужно наверстать сон за всё то время, когда она постоянно была на ногах? Может, она сейчас поспит вот так пару лет, выспится как следует, а потом всё снова будет хорошо?

— Мам? — спрашиваю я. — Ты слушаешь?

— Да, — отвечает она. — В Америку.

— Потому что в Америке, — говорю я, — есть одна фирма, ей можно поручить заморозить свой мозг, его кладут в такой специальный термос и охлаждают в жидком азоте до температуры минус 196 градусов по Цельсию. Человек получается вовсе и не мёртвый, а вроде как поставленный на паузу. Ты только представь: когда-нибудь в будущем нас снова разморозят! Вместе. И тогда мы наверстаем всё, что сейчас упустили.

— Долгое получится путешествие. Дорогое и трудное.

— Да, — говорю я. — Но дед кое над чем работает, в запасе у него есть ещё козыри. Он приближается к открытию, и если всё получится, то он разбогатеет, и вот тогда мы отправимся в это путешествие. Пускай долгое, трудное и дорогое; это уже будет не проблема. Окей?

У нас будет частный самолёт, и прицеп-дача со всеми прибамбасами, и разные помощники, и Людмила.

— Окей, — шепчет мама.

Я вижу всё это очень чётко: хижину целителя в тропическом лесу Шри-Ланки, лабораторию в Японии, людей, молящихся у источника в Лурде. Мама причмокивает, потом мышцы у неё, я чувствую, вздрагивают, по ним словно проносится маленькая гроза. Мама спит.

— Пауль, — говорю я, — вообще-то «ложить» — это неправильно. И «положить» — тоже.

Нажимаю на кнопку звонка, дверь открывается, я придерживаю её для Пауля, у него в обеих руках пакеты. По лестничной клетке разносится эхо.

— Знаю, — говорит Пауль. — В школе — неправильно, а в общежитии — очень даже норм.

Мы встречаемся у Пита. Тут нам, конечно, никто не мешает, но всё равно очень нужен настоящий штаб. Иначе невозможно профессионально работать. У Пита в комнате много полок из гладкого дерева, на них всё аккуратно разложено, кровать застелена, пододеяльник «футбольный» и наволочка. Вдоль одной стены — сверкающие серебряные и золотые кубки, расставленные по ценности, на полу, на батарее, на подоконнике — настоящая победная лестница. Спортивные журналы, плакаты с автографами известных легкоатлетов, звёзд дартса и фрисби, книга рекордов Гиннесса.

Пауль на кухне, остальные собрались вокруг меня. Первое, что делает Мона, — суёт мне под нос стопку листков; вид у неё озабоченный.

Беру листки и читаю:

Ниже — имя, адрес, номер телефона Того Человека и какая-то каляка-маляка, видимо, призванная изображать зебру. Даже младенец нарисовал бы лучше. Законный владелец, пф-ф-ф! Кто бы говорил о законности!

— Ваша, да? — спрашивает Луиза, вопросительно глядя на меня. Пожимаю плечами.

— Вероятно.

Бегло просматриваю протоколы: в прошлый понедельник Луиза тайно проследовала за ЛдК на велосипеде от Мауляндии до университета. ЛдК исчезла в здании с надписью «Биологический факультет». Мона пометила ещё: «Ботаника, физиология растений», но уже не помнит, где это было написано. Досье на Люси де Кляйн пополняется. Всё ведёт к одному: если она не поставщик овощей в театр и университет, то, скорее всего, студентка, изучает биологию.

— Я за ней наблюдал, пока она была в саду, — говорит Юлиус. — Она там всё очень внимательно рассматривала, все веточки-листочки перетрогала и перенюхала.

Это подтверждает гипотезу.

— И видел, как она кормила Шрамма.

Любит животных.

— И почти всё время что-то насвистывает, как птичка.

Ага!

— Компостную кучу проверяли? — спрашиваю я. — Никому не пришло в голову посмотреть, — спокойно продолжаю я, — чем эта женщина питается?

Тут дверь неожиданно распахивается — та-дам-м-м! — на сцене появляется Пауль Миттенвальд. Вносит поднос с мороженым в комнату, останавливается в самом центре. Каждый берёт по стаканчику, начинается перестук ложечек. Некоторое время — тишина, до первого «м-м-м-м!». Так просто и так изысканно, думаю я; отчего ж это МНЕ не пришло в голову? Шипучее мороженое! Кисловато-сладкий фруктово-карамельный мини-взрыв между нёбом и языком. Пэнг!