околицы. Деревня спала. А кто и не спал — все равно сидел без света: керосин чуть ли не на вес золота, да и купить негде. Свечи тоже большая редкость.

Полина Осиповна захлопотала с ужином, но Татьяна отказалась, — не хотелось есть. Она ушла к себе и сидела в темноте, слушая разгулявшуюся за окном непогоду. Постучавшись, вошел Иван Матвеевич.

— Сумерничаешь? — сказал, зажигая лампу. — А я уж боялся, что не успеете вернуться до дождя. Ишь как льет! Осень скоро. Скучно у нас осенью, грязь...

Татьяна благодарно улыбнулась ему. Он потоптался еще недолго, подправил в лампе фитиль, чтоб не коптил, и, собираясь уходить, со вздохом обронил:

— Ты пиши, пиши... Не жалей керосину.

ГЛАВА XXVIII

Двадцать девятого августа скончалась Анна Тихоновна.

Она не болела перед смертью и умерла тихо, незаметно, словно бы сделала это нарочно, чтобы не вводить никого в лишние заботы. Просто с вечера почувствовала себя плохо, приняла сердечные капли и снотворное, а наутро не встала — лежала в кровати уже остывшая. В смерти сделалась совсем маленькая, сухонькая...

Долгую свою и нелегкую в общем-то жизнь Анна Тихоновна прожила хорошо и честно, помогала, сколько и чем могла, людям, а для себя ничего не требовала, не просила, обходилась малым. Но получалось, думал Антипов, что вроде и напрасно жила она на свете, потому что не осталось после нее близких и некому плакать и горевать над ее могилой. Была в этом какая-то дикая нелепость, вызывающая содрогание, и — не жалость, нет, мертвых не жалеют, — скорбное чувство безысходности и тоски. И рядом с этим глубоким, искренним чувством, не противореча ему, жило в душе Антипова удовлетворение тем, что он оставит после себя продолжение.

А может, и не прав он: Анна Тихоновна оставила людям частицу сердца своего и доброты, умение высоко и гордо нести человеческое достоинство. Глядя на внучку, Захар Михалыч находил в ней очень много похожего на Анну Тихоновну — она не пожалеет отдать игрушку, поделиться сладостями, хотя и самой перепадает не часто, а разве не это было главным в характере «бабушки Ани» — доброта и открытость, готовность помочь, поделиться последним?..

Хоронили ее скромно, за гробом шли Антиповы всей семьей, Костриковы, соседи. И хоть пришлось пойти против совести, Захар Михалыч, посоветовавшись с Григорием Пантелеичем, исполнил просьбу покойницы: ее отпели в старенькой кладбищенской часовне. Видно, она все же предчувствовала скорую свою кончину, потому что за неделю примерно до смерти обмолвилась как-то: «Вы уже сделайте милость, отпойте меня, когда помру...» Антипов тогда еще рассердился, сказал что-то насчет глупых мыслей, а вот не зря она говорила об этом...

На другой день после похорон принесли письмо от Татьяны.

— «Здравствуйте, дорогие мои Захар Михайлович, Клава и Наташенька! — читала Клава. — Что вам сказать, просить ли прощения, раскаиваться? Сама не знаю. Виновата я перед вами, и особенно перед Захаром Михайловичем. Не стану скрывать и кривить душой: не хотела возвращаться к вам, боялась, что буду обузой, а Ваше письмо, Захар Михайлович, все-все во мне перевернуло, и я поняла, как ошибалась в Вас! И еще поняла, что нет у человека такого несчастья, которое могло бы оправдать его добровольный уход из жизни или разрыв со своим прошлым. Простите меня, дурочку, если можете!..»

— Вот уж правда, что дурочка! — сказала Клава, прочитав эти строки.

— Помолчи, дальше давай, — велел Антипов.

— «Живу я, как вы знаете, в деревне. Работаю фельдшером. Сейчас как раз вернулась из райцентра — возили в больницу мальчика, который заболел корью. Люди здесь очень хорошие, сердечные, приняли меня, как родную. Даже не знаю, как буду с ними расставаться. Я уеду, и опять не будет у них своего фельдшера...»

— Значит, — сказал Антипов задумчиво, — домой собирается.

— Прямо не верится! — воскликнула Клава. — Ну, Наташка, скоро твоя мама приедет, кричи ура!

— А почему она так долго не ехала? — недоверчиво спросила Наташка, наклоняя голову.

— Была у твоей матери необходимость разобраться в себе, — серьезно проговорил Захар Михалыч. — Залечить раны...

— Ее на войне ранило, да?

Антипов погладил внучку, приласкал.

— Разные бывают раны. И военные, и послевоенные... Ну, теперь-то все хорошо.

— А бабушка Аня умерла. — Наташка всхлипнула.

— Ты не думай про это. Всегда так: одни уходят, другие приходят. Давай-ка спать иди.

Захар Михалыч сам уложил ее — на свое место, чтобы не в комнате Анны Тихоновны, — рассказал сказку, а когда внучка уснула, обнявши любимую куклу, вышел на кухню выкурить папиросу.

Тут Клава и ошарашила его неожиданным вопросом:

— Как же мы жить будем, отец?

— Это в каком смысле? — не понял он.

— Тесно.

— Тесновато, твоя правда... — согласился Антипов. Он как-то не думал еще об этом, не успел. — Что-нибудь придумается, образуется.

— Нас сейчас четверо, Татьяна приедет пятая, а потом... — Клава смутилась и покраснела. Все не могла привыкнуть к своему положению и стеснялась отца.

— Можно перегородку поставить. Получится две комнаты.

— А нам не отдадут комнату Анны Тихоновны? Ты бы похлопотал, отец.

— И думать не смей! — возмутился он. — Никуда я не пойду и просить не буду. Для нашей семьи и без того сделано много.

— Анатолий может сходить, — сказала Клава. — Он фронтовик, Татьяна тоже фронтовичка...

— И ему ходить нечего. Сколько он на заводе, чтобы комнату требовать?

— А что особенного?

— Особенно не особенно, а люди всякое могут подумать. — Он вздохнул, понимая, что дочка права в чем-то.

— Видишь, отец, у тебя болит голова о том, что подумают о нас люди, а как мы жить будем, тебя не интересует!

— Хватит, заладила! — Захар Михалыч начал всерьез сердиться. С ним всегда случалось так, когда он спорил, не будучи до конца уверен в своей правоте...

Позвонили в дверь.

— Толя, наверно, пришел, — обрадовалась Клава.

— Насчет комнаты с ним не смей говорить!

Но это был не Анатолий: явился управхоз в сопровождении участкового. Увидев милиционера,