Странное дело, Антипов вдруг почувствовал, что его раздражают мягкий голос Марии Федоровны, ее откровенные ухаживания, и это раздражение, вызванное скорее всего не голосом или ухаживаниями, а чем-то совсем другим, перекинулось на Кострикова, и стало неприятно, что он сидит такой счастливый, радостный... Появилось злое желание напомнить Григорию Пантелеичу, что счастье его неполное и как бы в ущерб тем, кто не дождался и уже никогда не дождется близких. И понял он, что должен немедленно уйти отсюда, с чужого праздника.

— Собирайся, — велел он внучке. — Нам пора домой.

Все наперебой начали уговаривать, и Наташка просилась остаться — она любила бывать в гостях, — однако Антипов был непреклонен, и, кажется, Костриков догадался в чем дело.

— Посошок на дорожку, — сказал он, глядя в глаза Захару Михалычу.

С неделю, наверно, после этого Григорий Пантелеич молчал. Они встречались на работе, разговаривали о каких-то делах, обоюдно интересовались здоровьем, но о главном — о причине неожиданного и неловкого ухода Антипова — Костриков не напоминал.

А когда все-таки напомнил, опять получилось неловко.

— Не понравилась тебе Мария Федоровна, что ли? — спросил, не умея скрыть своих мыслей.

Антипов к тому времени успокоился немного, пережил горечь и стыд, что его открыто и навязчиво сватали, потому ответил не резко, без укора.

— Женщина как женщина, — сказал равнодушно.

— Таких-то поискать надо, Захар.

— Кто-нибудь и найдет. А мне-то зачем?

— Жениться тебе надо, — вздохнул Костриков. — Вот зачем.

— Это ты один решал или тебе помогал кто? — Антипов усмехнулся нехорошо.

— Вообще.

— Внучка у меня растет, Клавдия рожать собирается, а ты мне про женитьбу толкуешь! Люди засмеют. Дед, а все туда же, в женихи, скажут, прется.

— Дед-то ты дед, это верно, а годов тебе еще мало, — возразил Костриков. — Полста не стукнуло. Против меня мальчишка.

— Я же тебя, Григорий Пантелеич, и не уговариваю жениться. Да и не годами человеческая жизнь меряется. Прожито много. Пока не думаешь, ничего... А начнешь прошлое ворошить, все было в жизни, всего хватало...

— Поменьше назад оглядывайся. Вперед смотри.

— Смотрю.

— И что же ты видишь там?

— Не разобрать, — ответил Антипов вздыхая. — Сплошной туман.

— Вот! Все оттого, что один ты. А человеку нельзя одному. И она тоже одна, — гнул Костриков свое.

— А из двух одиночеств, — сказал Антипов, подумав, — счастья не сложишь. Одиночество не кирпич, для строительства дома не годится.

— Мудришь, Захар.

— Не мудрую, а не хочу даже думать про это.

— Не понимаю тебя. Другие хоть с бабами как-то живут, устраиваются, а ты...

— А мне бабы не нужны.

Кривил Антипов душой. Самую малость, но кривил: и о возможной женитьбе иногда подумывал, и тоска его часто заедала, но не хотел ни с кем делиться прожитым, нести в чужую жизнь, в чужую судьбу свое, личное. А женившись, придется все — и хорошее, и плохое — на двоих делить, иначе какая же получится семья?.. Жить вместе, оставаясь каждый сам по себе, — эта ни к чему.

Да и не может ее быть, второй семьи. Вот если бы у него не сложилось что-то с женой, не получилось, как у людей бывает, тогда другое дело. А ему нельзя пожаловаться: все было в прошлом, как и должно быть. Человек в ответе не только перед собственной совестью, хоть она, совесть, и высший судья; не только перед живыми — будь то родные, близкие люди или просто знакомые, — но и перед мертвыми. И когда возможно и допустимо, уверен Антипов, говорить о грехе вообще — нет большего греха, чем осквернение памяти...

Живой постоит за себя. Мертвый не укорит ни словом, ни взглядом.

— Черт тебя знает, — сказал Костриков после долгого молчания. — Какой-то ты не от мира сего, Захар.

— От сего, — возразил Антипов. — Все мы на одной земле живем, но понятия у каждого свои.

— Не при живой же жене я тебя к бабам толкаю, дурак!

— Не в блуде дело. Бывает и блуд простителен.

— А в чем же, в чем?!

— Не умею объяснить.

— Дочь замужем, у нее своя семья...

— Пока не знаю.

— Чего не знаешь? — удивился Костриков.

— Муж у Клавдии есть — это правильно, а насчет семьи еще неизвестно. Семья и без мужа может быть, а может ее и с мужем не быть. Такое дело.

— Понесло! — Костриков покачал головой.

— Долг у меня есть перед другими, — сказал Антипов серьезно, — который я обязан исполнить и вернуть. Внучка вот...

— Она же с тобой и останется.

— А мать ее, Татьяна? Ее, по-твоему, тоже с собой замуж брать?

— Ответ получил от нее?

— Пока что нет, но получу. Куда ж ей деваться, подумай сам? Инвалид ведь она, им с Наташкой не прожить без меня...

— Выходит, Захар, всю жизнь тебе о других хлопотать, а о себе и некогда.

— Что сам, Григорий Пантелеич! Сам — ерунда... А ты не серчай, что ушел тогда. Муторно сделалось, невмоготу.

— Какое сердце! Мы с тобой, посчитай-ка, сколько пудов соли вместе съели?

— Много, — сказал Антипов.

— А ты — про сердце! За тебя обидно.

— Спасибо на добром слове, но, видно, правда говорится, что у каждого своя жизнь, своя дорога.

ГЛАВА XXVII

Нашла себя Татьяна в работе. Все суетилась, бегала, организовывала медпункт, а Троха, который числился официально рабочим «по уходу за санитарным транспортом», охотно помогал ей и с большим удовольствием носил белый халат, называя себя «главным помощником при самом главном докторе». Гордился, что Татьяна взяла его к себе, потому что понимал ее должность и положение, как власть. Все, кто состоит на государственной службе, были для него представителями власти, хотя бы и почтальон. А вот председатель колхоза, тот нет — раз его мужики выбирают.