class="p1">Был Троха тщедушен, сух, роста небольшого, ноги кривые, точно у кавалериста, личико маленькое, в морщинах все, и глаза его, острые такие, быстрые-быстрые, смотрели на людей как бы из морщин. Вот он прищурится — и нет глаз, одни морщины, и не знаешь, из какой он на тебя зыркнет. Своего дома он никогда не имел, жил по людям, переходя из деревни в деревню, потешая, веселя народ, а случалось — заставлял плакать. Знал он великое множество бывальщин разных и небывальщин, рассказывал не как-нибудь, а со вкусом, со смаком, преображаясь в героев своих историй. Во время оккупации Троха был связным у партизан, попутно добывая важные сведения. Немцы не трогали его, пропускали всюду, принимая за юродивого или дурачка, благо он умел хорошо притворяться, а они не умели понять разницы между скоморохом и дураком! Ну, а когда наши войска освободили родную его Новгородчину, осел Троха в Больших Гореликах — устал бродить по земле, тело и душа покоя требовали, да и возраст не для бродячей жизни: за шестьдесят перевалило.

— А страшно было при немцах, Тимофей Тимофеевич? — спросила однажды Татьяна.

— Волков бояться, — сказал он с достоинством, — в лес не ходить!

— И вас ни разу не арестовывали?

— Что было, то быльем поросло. — Не любил он рассказывать про себя, а мог бы рассказать, как был задержан под Старой Руссой в расположении танковой дивизии «Мертвая голова», как был бит жестоко и четверо суток провел в местном отделении гестапо, а в живых остался только чудом: его признал один немецкий офицер и сказал гестаповцам, что «это есть здешний дурачок». Заставили его фашисты повеселить их и отпустили...

Татьяна пыталась объяснять ему, что она не доктор — тем более не самый главный, однако Троха объяснений этих во внимание не брал.

— Фельдшер я, — доказывала Татьяна.

— Что доктор, что фельдшер, какая разница? Все едино людей лечишь! Вот, скажем, как бабу от девки отличить, на лбу-то ничего не написано!

Татьяна смущалась, краснела, а он, упрятав глаза в морщины, говорил с усмешкой:

— Ты в сомненья не входи, Татьяна Васильевна. Я не охальник какой, это я к примеру. А дело свое ты разумеешь, работу уважаешь, к людям добра — значит, настоящий доктор и есть! Хошь, байку расскажу?

— Хочу.

Больных никого не было, и они сидели вдвоем на крыльце медпункта. В такое-то время и еще когда выезжали они на вызовы в другие деревни, Троха всегда потчевал Татьяну чаще веселыми, а иногда и грустными, «с намеком», байками.

— Жили мать да дочь. Мать дочке и говорит: «Доченька, а чего нам с тобой работать сейчас! Ты замуж выйдешь, а я помру...» Лето прошло, они ничего не работали. А зима-то пришла морозная — есть-то надо! Они ж ничего не напахали, не намахали, и дров у них ни полена. Мороз пришел, стужа... Мать-то на печку забралась — думает, хошь холодная, а все теплее вроде на печи! А дочь на холоду спит. Тут как в угол избы треснет мороз — мать с печки кувырк и спрашивает: «Доченька, не молотить ли зовут?..» Такие, значит, дела, доктор. А вон и старушка хворая к тебе спешит!

Старушка пришла из деревни Заполье, что в семи километрах от Больших Гореликов. Пожаловалась, что плохо слышит и что сильно — по ночам в особенности — стреляет в правое ухо.

— Уж так стреляет, так стреляет! — говорила она, раскачивая головой. — Прямо никакого спасу нет, доктор. Хошь верь, хошь не верь!.. Какую ночь, пятую може, уснуть вовсе не могу, как будто залез кто в ухо и тыкает там чем-то вострым.

Татьяна осмотрела старушку и поняла сразу, что это обыкновенная серная пробка. Промыла правое ухо, больное, а заодно и левое, но не сказала, что пробка образовалась оттого, что уши не мыты.

— Никак вылечила? — удивилась старушка, почувствовав облегчение.

— На то она и доктор! — сказал Троха.

— Теперь, бабуся, обязательно каждое утро промывайте уши с мылом, — как бы посоветовала Татьяна.

— А теплой водой или холодной можно?

— Теплой, теплой.

— И посля завязывать?

— Не надо.

— Ну, ну... — пробормотала старушка недоверчиво. — Да вот кабы мыло-то было бы, доктор! А если щелоком, нельзя?

— Ни в коем случае!

— Значит, у меня тама в ухе ранка завелась? Я так себе и подумала, когда стрелять стало. Зато с Волчьего болота тину и прикладывала. А вот не помогло, видишь ты, какое дело. Доктор, он и есть доктор. А мыла нет, где его взять?

— Я вам дам кусочек.

Татьяна была смущена тем, что не подумала об этом. Мыла не достать ни за какие деньги.

— Правду ли люди говорят, что ты на фронте воевала? — спросила старушка, прислушиваясь, не даст ли боль в ухе знать о себе.

— Воевала.

— Вот они каки дела, значит... А прежде бабы на войну не ходили, ни‑ни! Орден-то тебе дали?

— Дали, бабушка.

— Это тогда ладно, раз орден дали. А то ведь мужики завсегда себе все тянут, а про баб забывают. Хошь про своих, хошь про чужих. Как за порог, так и забыли! Им нужно, так они помнют, а ежели орден бабе выдать или премию какую, где там!.. Да им, може, и война в радость, мужикам-то? Ты как про то думаешь?

— Что вы, — сказала Татьяна укоризненно. — Какая радость в войне.

— И-и!.. Мужиков, их хлебом не корми, дай только из дому улизнуть и подраться. Опять же на войне бабы чужие, скусные...

— Ты не болтай тут много, Макаровна! — строго сказал Троха.

— И то, и то! — заволновалась старушка. — Заговорилась я, а мне еще идтить семь верст с гаком. Спасибочки тебе, доктор, и извиняй, ежели что не так молвила. Неграмотная я, глупая. На вот гостинец, прими. — Она стала выкладывать из корзинки яйца. — Ешь на здоровье!

— Нет, нет! — отшатнулась Татьяна. — Уберите. Мне ничего не нужно. Лечение у нас бесплатное.

— Как не нужно?.. Откудова у тебя что есть, если у Матвеевых квартируешь? И