Я нашла его у себя в комнате. Молча запихивал мои вещи в рюкзак.

— Можешь объяснить, что случилось? Тебе не отдали паспорт? — я терялась в догадках.

Услышав мой голос, он остановился и обернулся. В глазах на полном серьёзе стояли слёзы:

— Как ты могла? Как, Тоня? Ты же мой друг! Моя Джульетта. Ради тебя я готов был сделать что угодно.

Кинул мне в руки рюкзак.

— Уходи, пожалуйста.

— Можешь объяснить или нет? — я с силой развернула его к себе.

— Я не могу сейчас драться, — его трясло. — Я ничего не могу. У меня сейчас разрыв сердца случится. Ты же знала, как мне это важно. Я встретил Алёну… в участке. Уходи.

И тут до меня дошло. Я уже и забыла, что подбила её сдать Милу в полицию и даже поставила условие.

Сейчас на свежую голову, в свете дня, это выглядело действительно некрасиво, и чтобы извиниться, слов не находилось.

— Она написала заявление?

— К счастью, не успела, но дело не в нём. Дело в тебе, — он так раскраснелся, что, казалось вот-вот вспыхнет. Волосы топорщились, и он то и дело утирал лицо рукавом. — Какая же ты, оказывается, жестокая и подлая!

Я машинально подняла рюкзак и в каком-то тумане вышла на улицу. Оправдания мне не было никакого. Я сама была поражена низостью своего поступка.

Но кто мог думать, что наутро Алёна вспомнит о нашем разговоре и примет всё за чистую монету? Что она решится пойти в полицию, и что у неё совсем нет мозгов?

А может это у меня их нет?

Не удивительно, что Амелина так колотило, я бы себя тоже возненавидела за подобное. Хорошо, что хоть Мила уехала. Даже перед ней я чувствовала стыд.

Выходя за калитку, оглядываться я не стала, было страшно и больно.

Дошла до шлагбаума, мимо проезжала машина. Окно приоткрылось, и я увидела Пинапа с девчонками. Поздоровались, спросили куда иду. Я сказала, что на автобус, и они подкинули меня до остановки.

Устроившись в её вонючей тени, я прижалась к металлической стенке и так сидела, бог знает сколько времени, пропустив три автобуса, с каждой минутой ненавидя себя всё сильнее. Такое гадкое, омерзительное состояние, хоть под колёса кидайся.

Всё это время я думала, что кругом столько злых, эгоистичных, чёрствых и тупых людей, которые ради своей выгоды, самоутверждения или просто развлечения, готовы сделать другим любую гадость, а в итоге сама оказалась ничуть не лучше.

И то, что я не желала Миле зла, меня никак не могло оправдывать, ведь мало кто осознано стремится совершить зло. Не даром же дорога в ад вымощена благими намерениями.

Но объяснять это Костику не имело смысла, он и сам об этом знал. Точно так же, как и то, что от человека, совершившего предательство, нужно срочно избавляться. Собаку, искусавшую человека пристреливают, потому что в следующий раз она снова так сделает.

Я могла сразу кинуться к нему и умолять о помиловании, и он, вероятно, даже сдался бы, сказав: хорошо, уедешь завтра, но забыть такое невозможно. И простить тоже. Во всяком случае, я бы не смогла.

Наверняка я завтра проснусь и пожалею, что не осталась и не поговорила с ним «разумно и трезво». Но невидимые часы уже звучали непрерывной сигнальной сиреной: ваше время вышло!

Просто, как выяснилось, это не он не подходил мне, а я ему.

Напротив меня остановилась машина. Водитель — сомнительного вида парень, опустил стекло:

— Подкинуть?

— Нет.

— Могу прямо до Москвы.

— Не нужно, спасибо.

— Поехали, денег не возьму.

— Я не еду.

— Тогда давай просто знакомиться, — он открыл дверь и вышел.

Я огляделась. Кругом никого. Только проносящиеся на приличной скорости машины.

— Я больная.

— В смысле?

— Припадочная.

Я скорчила рожу и эпилептично задергалась, из груди от сдерживаемого рыдания сами собой вырывались странные звуки.

Парень постоял немного, посмотрел на мой истерический припадок и свалил.

Но зато мозги снова зашевелились.

И как я сразу не сообразила? Как я могла так легко уйти? Почему всё это время думала только о себе? Я же видела в каком он остался состоянии, а когда имеешь дело с человеком склонным к спонтанным суицидальным приступам, никогда нельзя забывать об этом.

Телефон его был отключен.

Я подхватила рюкзак и помчалась через свинарники назад.

Пока бежала по полю, чуть ноги не переломала. Повсюду были раскиданы палки и детали от разобранных после праздника палаток. В одном месте провалилась ногой в яму из-под столба с лентами, сам же столб и вовсе лежал поперек дороги.

Заскочила во двор, на всей его половине горел свет и очень громко играли Кемы — Famous Last Words, давно я этого у него не слышала.

Дернула дверь, постучала. То, что он не открыл ничего не значило. Амелин никогда не открывал.

Я отправилась во двор, прямиком к кухонному окну. Оно было раскрыто, а свет горел. Притащила пластиковый стул. Встал он неустойчиво, предательски качаясь под ногами, однако заглянуть внутрь всё же получилось.

На обеденном столе лежали: раскрытая упаковка старых лезвий, какой-то пузырек, половина бутылки водки и дедов обрез с чердака. Полный набор.

Чтобы влезть в окно, пришлось положить на стул так и оставшуюся валяться во двое пенопластовую коробку инкубатора. Пенопласт тут же захрустел под ногами, но, прежде, чем проломился, я успела подтянуться на локтях.

Амелин лежал на Милиной кровати в том же в чем и приехал, даже кеды не снял. Просто лежал с закрытыми глазами, сложив руки на животе.

— Я знаю, что ты придуриваешься. Типа ролёвка, да? — я подошла к кровати и ткнула его в бок. — Красавица и чудовище?

Потом наклонилась, взяла руку. Она была тёплая и пульс прощупывался отлично. Частый и громкий.

— Костя! — я шлёпнула его по плечу. — Твои приколы однообразны и предсказуемы. Давай поговорим. Без нервов и обид.

Присела на край кровати.

— Я не буду оправдываться, потому что действительно сказала это Алёне со зла. Специально. И мне хотелось, чтобы Миле тоже было плохо, за всё, что она говорила и делала. Я думала — это справедливо. Но я ошибалась. Не вмешайся она, и этот Гриша мог сам тебя убить. На её месте я бы поступила точно так же. Толкнула бы его, не задумываясь о последствиях. Так что сдавать Милу в полицию с моей стороны было подло во всех отношениях.

Я внимательно посмотрела на его лицо. Ровное, спокойное, ангельское лицо, словно просто спит и не может слышать того, что я говорю.

— Ты меня слышишь?