Старуха, видя, какая удача пролилась на нее дождем, когда она менее всего ожидала, взяла Сапориту за руку, подвела к нему и сказала, как принято в Неаполе: «Бери, она твоя с этой минуты и на многая лета; бывайте здоровы и хорошего вам потомства!»

Купец положил ей руку на плечо и отвел в свой дом; и не мог дождаться дня ярмарки, чтобы сделать закупки. А когда настал понедельник, поднялся с утра пораньше и, пойдя туда, где сходились крестьянки, закупил восемьдесят штук льна, привез домой и вручил Сапорите с такими словами: «Теперь пряди сколько душе угодно, в этом доме нет такой злобной дуры, как твоя матушка — ты полные веретена напрядала, а она тебе ребра ломала! Зато я тебя за каждый десяток веретен десять раз поцелую, а за каждую кудельку — сердце отдам! Работай в полное удовольствие! Как вернусь с ярмарки, отдашь мне всю пряжу, а я тебе закажу сшить сорочку с красными рукавами, по краю с каймой из зеленого бархата!» «Давай проваливай поскорей, — процедила тихо, сквозь зубы, Сапорита. — Считай, что уже спряла. Держи карман шире. А если ждешь, что я тебе рубашки шить буду, так лучше ветошь драную не выкидывай, авось пригодится. Не на эдакую напал. Или я от черной козы молоком опилась, чтобы в двадцать дней столько льна перепрясть? Да чтоб потонул тот корабль, что тебя в нашу страну занес! Иди, впереди дней много, найдешь дома пряжу, когда в печенке волосы отрастут!»

Итак, муж уехал; а она, столь прожорливая, сколь ленивая, ни о чем другом не думала, как только каждый день брала из кладовки по кулечку муки да по бутылочке масла, пекла сладкие блинчики и поджаристые пиццы и с утра до вечера то молола зубами как мышь, то страдала поносом как поросенок.

Но подошел день возвращения мужа, и Сапориту стал одолевать запор, когда представляла она себе громы и молнии, что разразятся над нею, когда муж увидит лен нетронутым, а лари и кувшины пустыми. И вот взяла она предлинный шест, намотала на него четыре штуки нечесаного льна, нацепила на острие индейскую тыкву и, привязав шест к перилам террасы, принялась мотать этого отца аббата всех веретен с террасы до земли, поставив вместо блюдца с водой большую кастрюлю макаронного отвара[458].

В то время как она пряла нити — тонкие, как корабельные снасти, с каждым погружением пальца в воду обрызгивая прохожих, будто в дни карнавала, — мимо по улице шли некие феи, которые, увидав эту дурацкую сцену, так рассмеялись, что чуть не лопнули от хохота. И в награду за отменную потеху отблагодарили Сапориту таким волшебным даром: весь лен в ее доме оказался не только напряден, но и наткан, и выбелен. Все это произошло мгновенно, как по мановению руки; и Сапорита плавала в жире веселья, видя, какой дождь даров Фортуны пролили на нее Небеса.

А чтобы не приключилось ей новой засухи со стороны мужа, она улеглась в постель, насыпав под простыню добрую меру орехов. Когда купец вошел в дом, она застонала, переворачиваясь с боку на бок, и орехи так затрещали под ее телом, что казалось, будто трещат кости. И когда муж спросил, как она себя чувствует, Сапорита отвечала жалобным-прежалобным голоском: «Хуже не бывает, муженек; не осталось во мне ни одной косточки здоровой. А ты думал, что это шутка, как для овцы пучок травки нащипать — напрясть восемьдесят штук льна в двадцать дней, да еще и холста наткать? Отойди, муженек, не касайся, оставь меня в покое; не платил ты за меня моей матушке; твое счастье, что она так сглупила, отдавши меня тебе. Смотри, если помру — другой тебе не родит. И больше не смей нагружать меня такими безумными трудами, ибо не хочу я так мотать твой лен, чтобы размотать до конца нитку моей жизни!»

И муж, лаская ее, стал говорить: «Оставайся жива и здорова, женушка, ибо ткацкий стан твоей любви влечет меня больше, чем все холсты этого мира! Теперь я понял, как права была мать, что наказывала тебя за тяжкие труды, видя, что ты теряешь здоровье. Но будь спокойна, дорогая; я не пожалею и глаз у себя вынуть, лишь бы тебя вылечить. Погоди, сейчас я мигом приведу врача!» И с этими словами побежал звать мессера Катруополо.

Тем временем Сапорита перещелкала все орехи и побросала скорлупу за окошко. Врач пришел, потрогал пульс, посмотрел на лицо, проверил мочу, принюхался к ночной вазе и, посовещавшись с Гиппократом и Галеном, сказал, что ее болезнь состоит в переизбытке крови и недостатке труда. Купец подумал, что тот городит чушь, и, положив ему в руку карлин, отослал вон из дому; а когда хотел искать другого врача, Сапорита сказала, что больше в этом нет надобности, ибо от одного взгляда на любимого прошли все ее боли. И тогда супруг, страстно ее обнимая, пообещал, что отныне и впредь будет она жить, не зная никаких трудов, ибо не сажают на одной земле и виноград, и капусту, и не бывает так, чтобы была

и бочка полна,

и служанка пьяна.

По проискам королевы Миуччо посылают во многие опасности, от которых он избавляется с помощью волшебной птички. Наконец королева умирает, и открывается, что Миуччо — сын короля; освободив свою мать, он делает ее супругой короля

Рассказ о семи окорочках так приправил сальцем блюдо удовольствия князя, что жир тек через край тарелки, когда он смаковал глупое лукавство и лукавую глупость Сапориты[459], столь искусно изображенные Толлой. Но теперь и Поппа, не желая уступать Толпе ни на самую малость, вышла в море россказней, начав так:

Кто ищет зла другому, находит вред себе самому; кто хочет поймать ближнего в ловушку козней и обманов, часто сам впадает в эту ловушку, — как услышите вы об одной королеве, своими руками устроившей капкан, в который сама же и попалась.

Говорят, жил некогда король Аута Марина[460], чей трон, по причине жестокостей и тиранств, на которые он дерзал, захвати-да некая колдунья в то время, когда он со своей женой развлекался в небольшом замке вдали от города. И стал он спрашивать некую деревянную статую, которая давала неясные ответы, и та сказала, что он вернет себе королевство тогда, когда колдунья лишится зрения. Но поскольку колдунья окружила себя бдительной стражей и, будто носом унюхивая лазутчиков, которых он посылал творить ей пакости, губила их как собак, впал он в такое черное уныние, что из ненависти к колдунье всех женщин, которых ему удавалось захватить в лесу у своего замка, лишал чести, а затем и жизни. И после сотен и сотен женщин, что завел туда злой жребий на поругание и пагубу, оказалась там одна девушка по имени Порциелла, хорошенькая до того, что подобной не бывало на земле. Косы ее были оковами тюремщиков Амура; лобик — точно круглый столик, за которым была подписана купчая на лавку Граций, глаза — два маяка, светом подававшие кораблям вожделений сигнал завернуть в порт удовольствий, ротик — медовая тропа посреди двух цветников с розами. Так Порциелла попала в руки короля, и он, пропустив ее по списку[461], уже собирался ее убить, но в момент, когда заносил кинжал, некая птичка уронила ему на руку уж не знаю какой корешок, и на него напала такая дрожь, что он выронил оружие. Этой птичкой была фея, которая несколькими днями раньше, в полуденный час вдремнула в лесу, где под навесом тени дерзость каталась на корабле страха; и некий сатир уже собирался учинить над ней постыдное дело, но Порциелла ее разбудила. И теперь, после такой доброй услуги, фея шла за ней по следу, чтобы отплатить ей тем же.