Александра проснулась со странным ощущением – то ли плакатьхотелось, то ли радоваться. Откуда брат убежал? Из тюрьмы? Или, может быть, егоосвободили?

Ну да, его накануне как раз и освободили… Только не скороузнает Александра как!

Прошло два месяца заключения – без вызовов на допрос, в тойже безвестности, – и она получила из дому кое-какие вещи. Передали два легкихплатья, другое белье и халат. Это было таким облегчением, что она дажезаплакала. Весна катила, лето наваливалось, в теплом платье и белье, которое ненастираешься, было невыносимо. Хорошо еще, не пошла тогда на кладбище вваленках! Теперь ботики сняла – и ходила в туфлях, все полегче. А что было бы сногами, если бы сейчас, в мае, она оказалась в валенках?!

– Ничего, – сказала одна молодая женщина, Катерина Спасская,жена капитана, с которой Александра поделилась своими мыслями. – Может, еще ипожалеешь про валенки-то. Небось зашлют на зиму, куда Макар телят не гонял.

Катерина была всегда мрачная и шутила мрачно.

– Не сплавлял, – усмехнулась, «поправив» ее, жена другого«преступного» капитана, Людмила Стромыкина. – Понимаете, девочки? Куда Макартелят не сплавлял. По Волге-реке.

Они засмеялись… Если бы Александре сказали раньше, она бы неповерила, что здесь люди радуются любой возможности рассмеяться. И любойвозможности, позволяющей остаться человеком. Они не собачились, не ругались,были полны щемящей, сестринской нежности друг к другу, называли друг другатолько девочками или сестричками. Они рассказывали друг дружке истории своихжизней, своих «преступлений». Собственно, у жен ответработников и капитановпреступление было одно-единственное, статья называлась – «жена». А Сашарассказала о своем подробно – и камера в один голос рыдала вместе с ней надисторией ее вечной любви к Игорю Вознесенскому, словно над старинным романом.Как-то так получалось, что и поплакать всласть они тоже были рады. Ну, все жеженщины… Честное слово, они даже умудрялись рыдать над стихами Маяковского! Ихчитала – вот уж тесен мир, до ужаса тесен! – та самая Перла Рувимовна Левинсон,которая когда-то советовала вешать на елки игрушечные виселицы. Из тощейбрюнетки с острым лицом она за двадцать лет превратилась в дебелую седуюматрону, сменила фамилию, став Абрамовой, и сидела теперь по той жесакраментальной статье – «жена». Александру она не узнала, конечно, а та нестала напоминать сестричке Перле Рувимовне «боевой восемнадцатый год». Работалаона уже не воспитательницей в детском саду, а учительницей в школе, преподавалалитературу и запоем читала обожаемого Маяковского. Память у нее былапрекрасная, не то что у Александры, которая из всех стихов помнила толькоБальмонта. Так ведь наслушалась дома-то… Один раз прочла его, ну, два.Маяковский женщинам нравился больше. Да и читала бедняжка Перла так хорошо ичеканно:

Лиловая туча,

скорей нагнись,

меня

и Париж полей,

чтоб только

скорей

зацвели огни

длиной

Елисейских полей.

Во все огонь —

и небу в темь

и в чернь промокшей пыли.

В огне

жуками

всех систем

жужжат

автомобили.

Горит вода,

земля горит,

горит

асфальт

до жжения,

как будто

зубрят

фонари

таблицу умножения.

Площадь

Красивей

и тысяч

дам-болонок.

Эта площадь

оправдала б

каждый город.

Если б был я

Вандомская колонна,

я б женился

на Place de la Concorde.

Женщины жадно спрашивали – что такое и почему – Вандомскаяколонна и Пляс-де-ла-Конкорд. Перла рассказывала…

Годилось все, только бы отвлечься от камеры.

Время шло, и дни сливались в недели, недели – в месяцы.

Лето кончилось. Осень разошлась…

Из дому прислали теплую одежду. Валенки снова пошли в ход,но из дома прислали другие, не те, что Александра носила, – подшитые прочно.Это что-то значило? Плохое? Хорошее?

Вдруг начали вызывать в тюремную канцелярию тех, у кого припоступлении не сняли отпечатки пальцев и с кого не сделали фотографии. В камерепошли разговоры: что-то готовится…

Вызвали и Александру – почему-то ночью… А, ну да, понятнопочему. Чтобы не встретила невзначай никого из заключенных, ведь кабинетыследователей помещались в основном здании. Она так давно не видела ничегодругого, кроме своей камеры и маленького дворика, что чувствовала странноеоживление: будто на экскурсию попала.

Следователь был худой, угрюмый, черноглазый. В эти глазаАлександра заглянула с такой радостью… Они ей кого-то напоминали, только невспомнить было кого. Ну, наверное, Игоря: ведь все на свете черноглазые мужчинынапоминали ей об Игоре!

Следователь, впрочем, смотрел сурово и глаза отвел. Велелсесть и открыл папку, которая лежала перед ним на столе. В папке былодин-единственный листок. Глядя поверх него, но все же не задевая взглядомАлександру, следователь отчеканил:

– За сопротивление властям вы понесете наказание по всейстрогости закона.

Александра даже ахнула от изумления:

– Хоть скажите, по какой статье?

– А какая же у вас может быть статья, когда вас не судили? –пожал плечами следователь. – Впрочем, приедете на место и там узнаете!

Цинизм его и безразличие не имели предела.

– Как ваша фамилия? – с ненавистью спросила Александра.

Он глянул в упор:

– Жаловаться будете? Но вы же понимаете, что этобессмысленно.

Ого, какой откровенный!

– Понимаю, – кивнула Александра.

Вопрос, конечно, был бессмысленный, и на ответ можно было ненадеяться, однако он вдруг сказал:

– Моя фамилия Поляков. Егор Егорович Поляков.

«А что, если его о Шурке спросить? – мелькнула отчаяннаямысль. – Вдруг да скажет?»