А вот стенгазета внизу, рядом с кабинкой вахтера. Огромнаягрязная метла нарисована, ее сжимают чьи-то мускулистые ручищи. А в метлезапутались две уродливо скрюченные фигурки. Лица фигуркам не нарисовали –вместо них приклеили фотографии. Ее, Олину, фотографию и еще какой-то девушки,Оля и не видела ее никогда. С другого курса, с другого факультета, наверное.Олина фотография взята из ее личного дела. Значит, личное дело уничтожено.Ясно, ее исключили, и фотография больше ни для чего не годна, только вот такприклеить ее к уродливой фигурке, которую поганой метлой гонят из университета.И надпись черными буквами: «Дурную траву с поля вон! Поганой метлой вычистим изнаших рядов людей, которые пытаются загородить путь к светлому будущему!»

Оля не помнила, как выбежала из вестибюля. На крыльцепоскользнулась и упала бы, если бы кто-то не поймал ее под локоть.

Оглянулась испуганно – решила, что это милиция, что и ееарестуют сейчас! – но рядом оказался Колька Монахин.

– Зачем ты здесь? – спросил тихо и, не выпуская Олиной руки,быстро повел ее куда-то в сторону. Оглянулся воровато.

Ага, все понятно…

– Не надо, – хрипло проговорила Оля, вырываясь. – Куда тыменя тащишь? Боишься, увидят тебя рядом со мной?

Он выпустил ее руку, будто обжегся. И даже в карман ее спрятал– на всякий случай, чтобы больше не своевольничала, видать.

– Глупости какие, – пробормотал сдавленно и покраснел. – Ятебя просто поддержал, чтоб не упала.

– Ну и хватит, ну и спасибо, – пробормотала онапохолодевшими губами. – Поддержал, ну и вали отсюда. А то еще запачкаешься!

Монахин сунул в карман и вторую руку, на Олю глянул зло:

– Соображаешь, что говоришь? Я и так уже… запачкался. Еслихочешь знать, меня из-за тебя и из-за Александры Константиновны из комитетакомсомола погнали, чуть вообще не заставили билет выложить.

– Это почему? – недоверчиво уставилась на него Оля.

– Да Пашка Лахов, сволочь, донес, что я ей говорил: никому,мол, не скажу, что она там была, на кладбище.

– Ну?!

– А я им говорю: главное было заставить ее любой ценойбросить лом, чтоб она дурня Пашку не покалечила, а так бы я, конечно, ее неотпустил… Ну и всякое такое наговорил. Кое-как поверили. Главное, билетоставили, и на том спасибо. А в комитете по мне еще поплачут, кто им ещеполитработу так поставит…

– На самом деле? – перебила Оля.

– Что? – косо глянул Колька. – Да разве ты сама не знаешь,как я работал?

– Нет, на самом деле ты мою маму не отпустил бы, да? Насамом деле выдал бы?

Монахин резко отвернулся, промолчал.

«Скажи «нет», скажи!» – яростно молилась про себя Оля.

– Ну, скажи! – не выдержала наконец.

– Не знаю, – неохотно выговорил он. – Там и без менянародищу пропасть была, ее видели, ее все равно задержали бы. Дело не во мне,а… Оль, да не смотри ты на меня так! Ты ничего не знаешь, не понимаешь! Ты незнаешь обо мне ничего! Думаешь, легко так выживать, как я выживал? Я никогда неговорил… Скажу тебе, только не выдавай! Родителей сослали, как середняков,поняла? Назавтра должны были всех вывозить в Сибирь. Отец бежал ночью, я до сихпор не знаю, где он. А нас у матери пятеро. И зима. Утром погрузили на сани вчем были, никакой еды с собой не дали, кроме краюхи хлеба. Ничего, говорят,быстрей вымрет кулацкое отродье! Мама говорит: беги, Коленька, может,спасешься. Я сиганул поздно вечером через лес: они даже гнаться не стали,думали, меня волки загрызут. Не тронули вот. Я пришел потом к тетке в Энск… самне знаю, как пришел… Наверное, все мои померли в пути, их и везли на смерть. Ая выжил. Ты не можешь знать, что это такое! Я не хочу больше стать никем! И такчуть не турнули из комсомола…

– Я поняла, – кивнула Оля и прижала пальцем жилку, котораяболезненно билась на виске. – Если у тебя нет матери, значит, и мою маму можнобыло отдать им на растерзание?

– Она сама туда пришла! – выкрикнул Колька. – Ее никто незвал! Ты ведь могла ее не пустить, ты же сознательная девчонка, ты же вкомсомол хотела!

– Хотела, да расхотела. – Оля отвернулась и бросила к егоногам авоську с книгами. – Отнеси в библиотеку, а я пошла. А то, не дай бог, увидитнас кто-нибудь – так и заставят тебя билет выложить. Все, поговорили!

И побежала прочь как могла быстро, чтобы Колька не успелзадержать. Да он, впрочем, и не пытался.

Домой идти не хотелось – с таким-то лицом, с такимнастроением… Они там и так едва живые – и тетя Люба, и дед. И опять начнутсяслезы, и причитания, и все-все, надрывающее сердце!

Нет, она не могла, не хотела выдерживать это.

«Повезло дяде Шуре, – подумала Оля зло. – Взял да и умер!Сердце… А у меня разве нет сердца? Почему же у меня не разорвется сердце?!»

Оно разрывалось, оно уже почти разорвалось – от запахабезудержной весны, талой земли, первой травы и той особенной, горьковатой,тончайшей свежести, которую испускали набухающие тополевые почки. Казалось,даже звезды, которые начали восходить в вышине, тоже были напоенынепередаваемым ароматом.

Оля ходила, ходила по кривым улочкам, окружающимуниверситет, ходила так, чтобы не оказаться на Арзамасском шоссе, чуть вдали откоторого, в глубине, темнело здание тюрьмы.

Мама там? Или на Свердловке? Или в старом остроге?

Нет, не думать об этом, а то сойдешь с ума… Лучше умереть,чем сойти с ума!

Оля ходила, не думая ни о чем, набираясь сил от тихоговечера, от спасительной, снисходительной темноты. Ноги уже подкашивались от усталости,когда она повернула к дому наконец.

От университета пешком было далеко, но она еще удлинила себепуть, чтобы не идти людной Свердловкой – не хотелось встретить знакомых, иопять побрела закоулками. Ну наконец-то – полутемная, глухая, грязная Дзержинская,поворот на улицу Фигнер, вон впереди уже видна площадь Минина, а на самом углу– дом в два этажа. Их дом.