Но было поздно – следователь Поляков уже вызвал конвой и,отвернувшись от Александры, стал у окна, держась двумя руками за створки,словно хотел распахнуть его настежь. Да ну, на дворе такая стужа…

Большинству женщин, сидевших за то, что они – жены, так иговорили:

– Вы знали, что ваш муж изменник Родины и враг народа, но недонесли на него. За это вы понесете наказание по всей строгости закона.

Спустя несколько дней приказали готовиться на этап, потомучто каждая из сидевших в мастерских осуждена на восемь или десять летзаключения. Других сроков не было. Александра оказалась в числе«привилегированных» и получила восемь лет. Перла – десять…

Как ни странно, но женщины встретили известие о срокахвзрывом смеха, причем это была не бравада, а естественная реакция. Приговорпоказался какой-то нелепой шуткой, в которую никто не верил.

Ну что ж, вскоре поверили…

Видимо, родные получали какие-то новости о судьбезаключенных, потому что Александре передали еще теплых вещей. Среди них были неее: Любина кофта и Олины шарф и шапочка, те самые, пестрые, купленные наСреднем рынке. И еще – тот самый Шуркин свитер, в котором Оля уходила назлополучный субботник.

«Лучше бы Шурке передали! – рассердилась Александра. – Емуведь тоже предстоит этап!»

Но не вернешь же вещи обратно. И не попросишьнадзирательницу: отнесите, мол, в такую-то камеру в главный корпус. Да она и незнала, в какой камере находится ее «песик-братик».

Вскоре после этого (числа Александра не помнила, но ужестоял глухой декабрь) партию женщин из ее камеры, а в том числе и ее, вывели «свещами» на тюремный двор. Там им выдали по десять рублей с личного счета и нагрузовых машинах повезли на вокзал.

Машины были закрыты брезентом – не выглянуть! Город спал –перевозили зэчек ночью. Везли на Сортировку. Глухота, темнота, гудки паровозов.Охрана…

В тупике ждал поезд, состоявший из товарных вагонов с плотнозабитыми окнами. В эти вагоны женщин погрузили и повезли в неизвестномнаправлении. Только когда сквозь узкую щель увидели большую реку и пролетымоста, поняли, что пересекают Волгу.

Колеса неистово скрипели, на стрелках кидало из стороны всторону. Толчки были настолько сильны, что спящие на нарах падали вниз.

«Путешествуя» в забитых досками вагонах, женщины-зэчки небыли полностью отрезаны от мира. На тихом ходу, подъезжая к станции, ониумудрялись выбрасывать через щели в стенах на полотно записки родным. Начиналиони их с обращения к населению: «Добрые люди! Отправьте, пожалуйста, это письмопо прилагаемому адресу». Спустя десять лет Александра узнает, что обе еезаписки дочери, выброшенные таким образом, дошли по назначению.

Они уже знали, куда их везут: на станцию Рузаевка, вТемниковский женский лагерь, предназначенный для жен врагов народа. Ну и,видимо, для закоренелых врагинь. Вроде Александры Аксаковой…

Поезд шел, шел. Утром конвоиры приносили пайки черного хлебаи кипяток, а в полдень – ведро с несъедобной баландой. Купить что-либо наимеющиеся у женщин десять рублей было невозможно, так как женщины никакогообщения с вольным миром не имели. Запасы, взятые из тюрьмы, быстро иссякли, иначался самый настоящий голод.

Перла – она спала на соседних с Александрой нарах – вынулаиз карман луковицу – последнюю. Разделили и съели.

– Кажется, у Достоевского есть рассказ о нищенке, котораяпроникла в рай только потому, что подала другой нищенке такую же милостыню:луковицу, – сказала Перла. – Как вы думаете, попаду я в рай?

Александра усмехнулась, вспомнив о «классовых» елочныхигрушках. Может, и правда – луковица их перевесит на каких-то тех весах тогоправосудия?

– Перла Рувимовна, почитайте Маяковского, что ли? –попросила, не ответив.

Перла послушно кивнула, но начала не сразу. Помолчала, какбудто набиралась сил, потом заговорила:

В авто,

последний франк разменяв.

– В котором часу на Марсель? —

Париж

бежит,

провожая меня,

во всей

невозможной красе.

Подступай

к глазам,

разлуки жижа,

сердце

мне

сантиментальностью расквась!

Я хотел бы

жить

и умереть в Париже,

еслиб не было

такой земли —

Москва.

* * *

Темнело быстро, но не столько потому, что сгустилисьсумерки: золотая предзакатная сеть оказалась обманчивой – из-под нежнойоблачной завесы вдруг выползли тучи, мягкая влажность сменилась сыройпрохладой, и в воздухе уже пронеслись первые капли дождя.

Дмитрий поднял воротник, поглубже натянул кепку. Ветер вспину, спасибо и на том! Чертов дождь… Ему еще идти да идти до Муляна: часа,пожалуй, четыре, а то и пять. Если дождь затянется, хорош же он будет!

Зато дождь смоет пятна крови на том повороте…

Как смотрел на него Шадькович! Какими глазами! Пожалуй, домогилы будет помнить Дмитрий его взгляд – и до могилы будет также преследоватьвоспоминание о слезах, вдруг хлынувших из глаз Шадьковича, когда тот услышал,нет, наконец-то расслышал то, что говорит Дмитрий:

– Да не убью я тебя, успокойся. Если тебе суждена пуля отРоже, если тебя все же приговорили – за переизбыток служебного рвения, – тут онне мог не хохотнуть издевательски, – то я к этому не хочу иметь никакогоотношения. Не хочу и не буду. Я не такая сволочь, как твои новые товарищи. Ачто говорю, мол, брось револьвер, так только для страховки. Береженого Богбережет! И для того, чтобы с твоей же души грех снять: еще пальнешь в меня сперепугу, а потом совесть горло переест. Бросай, ну!

Шадькович разжал пальцы, сведенные на рукоятке, и отбросилревольвер на обочину.

– Еще что-нибудь есть? – спросил Дмитрий, поднимая его ипряча в карман. – Сам отдашь или обыскать?

– Нету больше ничего, – сказал Шадькович и утер нос рукавом.

– А зря, – со знанием дела проговорил Дмитрий. – Если явсе-таки прав и Роже получил задание тебя убрать, лучше иметь что-нибудь навсякий случай – в потайном кармане.