исторически не оправдывается примерами той же самой Сибири (в России подобные примеры бесчисленны). Не только поляки и малороссы, но и шведы из войск Карла XII[464]слились со славянскою народностью Сибири до тождества с нею и поглощены без следа. На память о шведах остались в Тобольске только так называемый «Прямский взвоз» с каменной аркой и стеной над ним; стена же кремля, построенного пленными, давно уже рассыпалась и разобрана, да по дороге в Якутск станция Усть-Ордынская сохранила прозвание «Швед», может быть, по имени одного, может быть, от имени многих поселенных тут шведов. В Сибири евреи, в особенности молодые, изменяются настолько, что можно их смело назвать сибирскими, как особенный тип, значительно непохожий на тот, который господствует в западной половине империи, и весьма близко подходящий к настоящим сибирякам: тот же язык, костюм, обычаи и даже иногда вера.

Там, где исчезли без следа и те 138 запорожских казаков, которые присланы были в 1770 году за причиненные в Польше разорения, — свободно и скоро превратились в сибиряков те из поляков, которым удалось личными интересами согласно соединиться с требованиями страны и ее интересами. Особенно счастливых результатов обрусения достигали с того времени, когда поляков стали приселять к казачьим войскам большими группами и одиночками. Та же участь ожидает и новых пришельцев, если успеют благоразумно устранить все то, что до сих пор мешало сближению вследствие стремлений видеть в ссылке одну только карательную сторону. В Сибири становится деятелем только тот, кто перестал чувствовать себя наказуемым. Закон этот неизменно выразился для всех с национальностей. Сначала, пленившись сходством родного языка с русским, забывают отечественную речь; потом, увлекшись девицей-сибирячкой, женятся и под влиянием среды и обаянием жены отстают от обычая, в итоге — сын поляка уже человек православной веры и коренной сибиряк, а сам отец на склоне дней человек национально-обезличенный. В особенности искусно действовала на обрусение поляков государственная служба.

Сибирь со своими крупными особенностями, с исключительными требованиями, умела превращать в сибиряков безразлично инородцев и иноземцев. Так, например, на пространстве между Усть-Каменогорскою крепостью и Змеевским рудником[465], одним из старинных на Алтае, в настоящее время живут выселенцы времен Екатерины, потомки шляхты из Северо-Западного края, и помещичьи люди и крестьяне, выведенные из Польши в 1764 году и определенные в Сибирские войска. Они уже не уберегли никаких воспоминаний о прошлом, и потомки их только сумели охранить наряд, резко оттеняющийся от обычного сибирского. В особенности замечателен наряд женщин, умеющих щеголевато и искусно вышивать бумагою и шелком полотенца, нагрудники, оплечья на рубахах; девушки до сих пор уберегают в косах старинные пятачки чеканки времен Екатерины — последние остатки их национальных особенностей.

На подобную участь слиться с туземным населением впоследствии, во втором или третьем поколении, обречены были, во время ближайшего к нам польского восстания, те более десяти тысячи обитателей западной части империи, которые присланы в Сибирь.

Пойманные с оружием, и за то приговоренные по суду, о которых впереди была речь наша, составляют отдельный контингент от тех, которые присланы не на каторгу и поселение, а на так называемое водворение. Сюда впоследствии поступили многие из тех, которые были судимы и приговорены к арестантским ротам на сроки. По окончании сроков арестантских рот и они включены в число водворяемых, если только не принадлежали к привилегированным сословиям. Это — большею частью земледельцы, обыватели деревень и шляхта западных губерний, обыватели так называемых застенков и околиц. Вместе с шляхтичами пришли и воспитавшиеся в значительноодинаковых с ними условиях экономического и общественного быта: мещане — исключительно обыватели городов и местечек, отставные солдаты, однодворцы и так называемые панцырные бояре — потомки родов, в древности принадлежавших России и занятых службою по крепостям, взысканием податей и развозкою писем: тот класс, из которого свободно выделялись люди в шляхетство, мещанство, в класс свободных крестьян и, при особенных подвигах, во дворянство. Причина высылки их безразлично заключалась: либо в косвенном участии в мятеже, посредством укрывательства бежавших и спасавшихся при разгроме банд, либо в том (как случалось нередко), что в деревнях этих останавливались банды, мимо околиц этих случайно проходили они в лес и из леса, либо около них скрывались эти банды и искали здесь средств для временной вещественной поддержки своей на стоянках. Система переселения на правах водворенцев вне прав свободного и добровольного выбора мест и способов передвижения и оседлости, сумела уравнять эти толпы высланных из родины, несмотря на несходство проступков. Административный способ ссылки на этот раз успел достигнуть более крупных (и суровых) последствий, в противоположность требованиям суда и более или менее доказанного обвинения в виновности. Когда присужденным на каторгу и поселение, с определением сроков и с правами на милостивое прощение, представлялась и осуществлялась возможность возврата из Сибири — для этих, так называемых водворенцев, чрез прикрепление к земле, навсегда отнималось это право. Переселение, со всеми его нравственными условиями и задачами на вечную утрату родины, приняло, таким образом, значение наивысшей меры наказания для людей наименьшей виновности. Разница на этот раз заключалась, может быть, лишь только в том, что одни из шляхты водворены были в пределах России, но за то другие уведены за Уральской хребет. Для шляхетских околиц Могилевской губернии Рогачевского уезда (Антуши, Сеножатки, Тертеж), снятых с места в целом составе[466], новою родиною оказалась Оренбургская губерния; для других губерний — ближайшие к Сибири со свободными казенными землями; для околиц более глубоких местностей западной окраины места для водворения выбраны в Сибири: сначала губернии Енисейская и Томская, а потом, когда кончено в ней водворение и места, назначенные здесь, были заняты, и губерния Тобольская. И сюда в Сибирь явился этот живой народ шляхетской природы, немного беззаботный, разгульный, задорный до сварливости и хвастливый, но в то же время словоохотливый и хлебосольный. Пришел он на свободные земли, к обязательствам усидчивого тяжелого земледельческого труда на первобытной нетронутой почве — и, надо сознаться, пришел не туда, куда влечет людей призвание, где находят люди свое место и прилагают свои способности. Он даже по внешнему виду не похож на того, от которого можно требовать исполнения подневольных заказных трудов. В сибирских деревнях должен поселиться меньше всего земледелец, а скорее горожанин, обривший бороду и отпустивший классические усы, одетый в городской черный камзол в роде однобортного длинного сюртука, в широкие шаровары, в неизменном черном картузе во свидетельство своих наклонностей белоручки, успевшего отшатнуться от роли земледельца и лишь с сохранением звания землевладельца, сумевшего и в деревне жить с городскими привычками и обстановкой.