их зависимость, внутренне сознавая при недостатке воинских команд, невозможность двигать в порядке эти громадные толпы. На этапах и в тюрьмах были сотни примеров наказания товарищей самими старостами и выборными за малейшие проступки. Этот самосуд или собственно контроль удержался и на местах водворения, помогая ссыльным воздерживать преступные наклонности и устранять, ослабляя те подозрения туземцев, которые, между прочим, и на этот раз выразились подозрениями в поджогах. Общинный надзор во многом сослужил службу полицейскому.

Вот как типирует один из местных администраторов положение ссыльного, воспитавшегося под надзором и неосвобожденного от него по требованиям местных условий быта:

«Политический ссыльный приносит убеждение, что весь итог прожитой жизни утрачен безвозвратно, и потому: или кажется совершенно равнодушным ко всему окружающему, или является раздражительным, беспокойно-нервным. Если он еще лелеет надежду возврата, то, тем не менее, эта надежда, оживляя его, мешает труду, прочной оседлости: Сибирь — почтовая станция, минутная остановка жизни; не стоит и браться ни за что серьезное. Это время для политических ссыльных — время утопий, несбыточных надежд и идеалов; все уроки, все ошибки прошлого забыты, утратили поучительное значение свое. С постепенною потерею практического смысла, всякой жизненный вопрос обобщается до чего-то безусловного; примирения с настоящим нет, оттого или всегдашняя болезненная раздражительность, или невозмутимое равнодушие. Но по мере того, как года идут вперед, ослабляя надежду и силу — эти люди становятся сумрачнее; раздражительность, при бездействии, усиливается, недовольство внедряется еще глубже и переходит в злобу. Продолжительный надзор, ежеминутный страх контроля не прошли даром: они выучили удивительному уменью владеть собой: ни одно слово не пропадает даром, ни один мускул действием своим не изменяет внутреннему сердитому настроению духа. Сдержанность и замкнутость остаются навсегда характерными чертами этих людей во всех их сношениях с остальными».

«Кому из политических ссыльных не удалось столкнуться с практическою жизнью — те казались наблюдателю изношенными, обнаруживали страшную нравственную пустоту, которая, при узких взглядах и понимании, характерна была лишь одним упорством в отстаивании своих утопий, мелким самолюбием и болезненною раздражительностью. Те же, которые вталкивались в промышленную и торговую деятельность, отрезвлялись сразу: теряли свой исключительный оттенок, понятия постепенно космополитизировались, жизнь со всею мелочностью охватывала их всецело. Искавшие утешения в прошедшем доживали до консервативного упорства, выход из замкнутого круга считался у них слабостью и даже изменою. В силу таких соображений, главною задачею правительства должна быть забота о том, чтобы дать ссыльным занятие, облегчить возможность труда и приспособления способностей».

В Тобольске в последнее время (с 1864 по [18]67 г[од]) сделаны были[461] опыты учреждения мастерских. Несмотря на недоброжелательство и происки рутины или невежества, устроены были: прачечная, столярная, сапожная, слесарная, котельное производство, кузницы, швейная, булочная, открыт пивоваренный завод, заведены мелочные лавки, общая столовая для стариков и хворых на 140 чел[овек] (между ними на 70 поляков). В этих заведениях, вполне соответствующих местным требованиям, занято было большинство ссыльных. Городское население приветливо их встретило. Сосланные начали мало-помалу заручаться надеждами на будущее, привыкать к настоящему своему положению, примиряться с ним и даже выписывать оставленные на родине семейства. В результате от всего этого, из числа 220 человек, оставленных в Тобольске на жительстве, только 35 человек стариков пользовались казенным пособием, всем остальным доставлена возможность работать и честным трудом приобретать себе средства для жизни. Из Тобольской губ[ернии], во все это время бежал только один, из Томской бежали десятками. Конечно, на всю губернию такое влияние не могло распространиться; конечно, оно подвержено таким же случайностям, как и самая человеческая личность и — стало быть — непрочно.

Эти начинания в особенности замечательны тем, что они сдержали бесполезный наплыв на сибирские деревни польских горожан — принужденных импровизованных земледельцев; в то же время эти начинания служили единственным радикальным средством при безвыходном положении; некоторая бестактность мер репрессивных обнаруживалась, вне этих условий и приемов, во всей своей наготе. Все опыты насильного водворения горожан на земле вне доброй воли и правильных экономических комбинаций, всегда приводили к отрицательным результатам. В той же Западной Сибири земледельцами сделались люди, пришедшие по воле, а за Байкалом — порочные нижние воинские чины, приписанные в крестьяне, указали на полную безнадежность мер подобного рода. Бродяжество, наймы по городам, на суда, на золотые прииски — вот результаты подобных начинаний. К тому же и сами польские ссыльные наотрез отказались, в последнее время, принять участки земли, заявив категорически ответ, что таким путем они решительно не в состоянии обеспечивать свое существование.

Конечно, вместе с безнадежностью совладать с землею, много мешала в данном случае и боязнь закрепостить себя на земле и потерять таким образом надежду возвратиться на родину. Понудительные меры тут бессильны: польские крестьяне и без того встали в более или менее удовлетворительное положение: они почти все нашли заработки у крестьян, несмотря на то что в Сибири спрос на личную услугу во время полевых работ невелик, наем рабочей силы невыгоден и заменяется искони усиленным семейным трудом. Для желающих заняться сельским хозяйством Сибирь представляет богатый и неисчерпаемый рудник. Страна эта замечательна тою своею оригинальностью, что в ней нет частной поземельной собственности и общинные начала сохранились в целости. Огромные, пустые и незаселенные пространства земель дают возможность каждому крестьянину пахать землю там, где он захочет и найдет более удобным. 15 десятин[462] земли — в правах каждого, даже из ссыльных. Пастбища при селениях для всех общие, и лежат обширные огороженные пространства (поскотина), специально предназначенные для пастьбы скота. В отдаленных местностях каждый, безо всякого дозволения, может закосить столько травы, сколько захочет.

Леса также общинные либо казенная собственность, не делятся и никому не принадлежат; каждый может рубить деревья без контроля, когда ему понадобится, в казенных только платят поденные. Позволения на торговлю и промысел, производимые местно, никто не спрашивает, за патенты никто не платит: в этом отношении по Сибири больше свободы, чем где-либо в Европе. Человек имеет тут больше свободы, чем в России (в труде и его применениях). Поземельных податей никто не платит, кроме мещан, обязанных земскими повинностями, которые к тому же общинная свобода значительно ограничила. К сожалению, рядом с этими правами, уживаются права бюрократии и чиновничьего произвола, и нападения на слабые места сопровождаются нередкими и губительными притеснениями. Если недостаток средств и незнакомство с местными условиями на первых порах затрудняют польских крестьян и замедляют улучшение их быта, то, тем не менее, положение их в сибирских деревнях далеко выгоднее положения горожан, назначаемых не в города, а в селения*[463].

Боязнь опасных последствий от изменения существующих форм напрасна и