красные будут делать дальше, это мне точно известно, но что буду делать я сам — ей-богу, не знаю». Деникин прикусил губу. Капля крови упала на грозный, но уже бессильный приказ, который он писал, — держаться до последнего солдата.

Деникин вспомнил пугающие его слова: «диктатура пролетариата», трагическую гибель Колчака, сброшенного под лед Ангары. Что ждет его в России, если победят большевики?

И здесь впервые отчетливо и ясно оформилась мысль: сдать армию барону Врангелю и ехать за границу, на покой, заняться писанием мемуаров. Он представил себе свои еще не написанные книги и тут же придумал для них хлесткое название: «Очерки русской смуты».

XXIV

Красная Армия с боями перешла границу Украины и, сокрушая на своем пути деникинские части, стремительно продвигалась на юг. Украинский народ хлебом-солью встречал своих освободителей.

Махно вовремя почувствовал неудержимую тягу крестьян к советской власти и тут же начал хитроумные переговоры с Главным командованием Красной Армии, предложив создать из разношерстных махновских частей две дивизии, влить их в Красную Армию и таким образом принять участие в окончательном разгроме деникинских войск.

И хотя красные мало доверяли ему, они охотно пошли на переговоры. Но уже на первом совещании, когда Каретник заявил о том, что Деникин предлагал Махно звание генерал-лейтенанта, командир красной дивизии Лифшиц насмешливо и даже оскорбительно заметил:

— Собака остается собакой, все равно — белая она или черная.

Переговоры еще продолжались, когда Махно захватил эшелон с оружием и обмундированием, направляющийся из Москвы на фронт. Дерзким налетом занял он освобожденный красными город Чарусу и перестрелял там весь советский актив. Это вероломство переполнило чашу терпения, и Реввоенсовет Южного фронта выделил для борьбы с махновцами дивизию под командованием Арона Лифшица. Эта дивизия наполовину состояла из рабочих Москвы, Тулы и Брянска. Одним из полков дивизии командовал Иванов.

В ночь перед наступлением на Чарусу Лифшиц, взволнованный предстоящей операцией, позвал Иванова к себе на квартиру поужинать.

Они сидели в украинской хате на длинном деревянном залавке, под божницей, и неторопливо ели огромные, величиной с ладонь, вареники с картошкой, облитые поджаренным с луком подсолнечным маслом. Перед ними стояли граненые чайные стаканы с желтым самогоном. Яркий свет самодельной карбидовой лампы освещал опрятное убранство крестьянской горницы, иконы, рушники, вырезанный из газеты портрет Ленина, вставленный в осыпанную ракушками рамку, — старший сын хозяина служил у красных. Свет лампы падал на тщательно выбритое, усталое лицо Лифшица. Иванов глядел на это лицо и сокрушался, как сильно изменился его товарищ за последний год: черные курчавые волосы густо присыпала изморозь седины, никогда не стихающая душевная боль перекосила рот, веки припухли, глаза слезились и, казалось, видели то, что недоступно другим.

— Что с тобой делается, Арон? Таешь с каждым днем, как свеча, зажженная с двух концов. Сам на себя не похож.

— Душа болит… Дебора моя осталась в Чарусе, и дочка Роза тоже с нею. Помнишь ты их?

— Как не помнить! До революции я у тебя частым был гостем. Очень даже хорошо помню. И батька твоего помню…

— Отец помер от тифа. Много людей покосил тиф, больше, чем пули. Жива ли жена, уцелела ли дочка? Кто мне на это ответит? При белых прятал их на утилизационном заводе сторож Шульга, сердечный старик, вечное ему спасибо. Когда наши освободили Чарусу, семья моя вышла из подполья, я письмо от Деборы получил. Ношу его вместе с партбилетом, — Лифшиц похлопал по нагрудному карману френча. — Может быть, это последняя весточка от нее. В городе теперь хозяйничают махновцы, а от них всего можно ждать…

Иванов сказал:

— Говорят, жена у Махно еврейка.

— Врут… Впрочем, с антисемитами это случается. Ну что ж, давай свершим опрокидонт за победный штурм Чарусы. Возьмем город, тогда все узнаем.

Командиры чокнулись и выпили по полстакана вонючего самогона. Поморщились.

— Всю жизнь ховаю семью от смерти. Когда тебя перед революцией законопатили в тюрьму, знаешь, кто спас меня и мою семью от погромщиков?

Механик пожал плечами.

— Твой Лукашка… Прятал на утилизационном заводе, на сеновале. Каждый день приносил нам еду и воду и даже газету умудрялся где-то доставать.

— Вот как! А я ничего не знал об этом. Он мне не говорил. Ну, что ж, давай допьем, и я поеду к себе в полк. До рассвета недалеко, многое надо проверить, с людьми поговорить.

— Посиди еще немного… Тошно мне наедине со своими мыслями, — сознался Лифшиц. — Начштаба живет со мной в одной избе и только бередит душу: подсмеивается и дразнит однолюбом.

Несколько минут командиры помолчали, прислушиваясь к привычному уличному шуму — сытому ржанию коней, слитному гулу людских голосов, скрипу деревянных двуколок, визгу натачиваемых штыков и сабель.

Село было занято бойцами. В каждой хате квартировало душ по двадцать красноармейцев.

— Хороший народ собрался у нас в дивизии. Завтра бой — опять многих недосчитаемся.

— Великое это искусство — беречь людей на войне, — задумчиво промолвил Лифшиц. — А у нас часто получается так: скормил ездовой лишний мешок овса лошадям — его волокут в трибунал, а угробил зря какой-нибудь нерадивый командир взвод бойцов — никто даже словом его не попрекнет. Есть такие хлюсты, что даже бравируют этим: у меня, мол, от роты только дюжина бойцов осталась, вот какой я храбрый!

— Ты к чему завел эту песню? — насторожился Иванов: накануне у него пропали без вести три разведчика, ходившие в Чарусу за «языком».

— Говорю к тому, что нам поставили задачу — взять, завтра Чарусу. Срок малый, и, чтобы выдержать его, надо штурмовать город. А штурм — тяжелый вид боя. При штурме всегда самые большие потери. Вот я и думаю: нельзя ли одновременно с нашим ударом долбануть еще и из города? Чаруса — рабочий город, население там за нас.

— Большинство паровозников ушло в Красную Армию, — напомнил механик.

— Ушли, да не все. Кое-кто остался: старики, женщины, подростки, родители и дети тех, кто ушел. — Лифшиц поднялся из-за стола, поправил на солдатской гимнастерке скрипучий ремень, оттянутый наганом. Переходя на деловой тон, добавил: — Возьми из своего полка человек двадцать коммунистов, войди с ними тайком в город и постарайся за ночь организовать население. Полагаю — там в подполье работает партийный комитет, найди его. С махновцами надо действовать по-махновски: бить их мелкими отрядами. Утром мы двумя полками начнем атаку, а вы поддержите нас, не дайте ускользнуть махновскому штабу. Возьмите с собой несколько ручных пулеметов да гранат побольше.

— А мой полк?

— Полк твой я отвожу в резерв и в случае неустойки сам буду им командовать.

Иванов надвинул на голову фуражку, взял под козырек. В сенцах столкнулся с