Валерия собрала ворох своей одежды и шикарно зафутболила его в шкафчик. Наверное, просто чтобы я не видела ее лица.

— Я хотела бы прожить другую жизнь. Совсем другую.

— Другую? — спросила я, холодея. — Это как?

— Не знаю. — Валерия так и не обернулась. — Такую, чтобы помочь кому-то, не причиняя при этом боль.

— Например, мне?

— Например, тебе.

Такая вот девочка-солнышко.

— Джахиза помогла мне отправить мать в дурдом.

О черт, я это сказала. И уже Валерия на меня смотрит, и это уже интересно. Или не интересно, но до чертиков глупо.

— Она смогла достать сцинтианский мас’вайль.

— «Пар помрачения»?

— Он самый. Маме много не понадобилось.

— Но ты…

Нет, Валерия. Я не перевелась никуда. Как мама хотела, так и получилось. Сначала я боялась отлипнуть от Джахизы. Потом — старательно убеждала себя, что ничего не было. И странное дело: вскоре я была уверена, что и впрямь ничего не было. Потом… Потом стало все равно. Очень удобной оказалась эта фраза.

«Ты самая лучшая, доченька».

Самая, мама. Самая-распресамая.

— Алекса, идем. Нам пора.

Как там сказала Трее? По указателям, да?

— Валерия, — окликнула я. — Так, на всякий случай. Помогать, не причиняя боли, нельзя.

Гинемер улыбнулась. У меня перед глазами будто бы снова рассыпались бумаги и Кацуко-сан ругала неловкую милую девчушку.

У капитана Гинемер был свой долбаный взгляд на этот вопрос.

Ну и слава небу. И слава небу.

— Я п-понял.

Ничего ты не понял — опять. Мы валялись в кровати плечом к плечу и изучали проклятый потолок — один на двоих. Серый потолок. Стандартные флотские экономичные лампы. А ведь каюта офицерская, я — пилот, каких мало, и я не хочу видеть такое убожество.

Его Меч — скупердяй, а сынок у него старательно хочет быть правильным и говорить то, что нужно. И он почти научился обманывать меня.

— Вряд ли ты понял. Если что — обрати внимание: мать умерла из-за меня.

— Д-да. Я услышал.

— И я убила подругу, которая так и не смогла мне помочь.

— Нет. Т-твою подругу убил я.

Это его «нет» было едва ли не больнее, чем вся исповедь. И что мерзко: прояви он сочувствие, меня бы стошнило. И спокойная поддержка, оказывается, тоже неприятна. Сложная ты личность, Алекса, хоть тебя и разобрала на запчасти первая попавшаяся ревнивая идиотка.

— Ты сволочь, Дональд.

Он улыбнулся. Кажется. Так бывает: ты не видишь человека, потому что тебе лень повернуть голову, но человек так близко, что не остается выбора, кроме как ощутить эту самую улыбку.

— Знаешь, куда нас отправляют?

— Д-да.

Знает, лежит, молчит, врать пытается, дескать, он спокоен и ничего его не колышет. Да, я в курсе, что, разбирая завалы в своих мозгах, сама сегодня проскочила мимо Его Меча, мимо милашки войд-коммандера. Черт, да я проскочила даже мимо треклятого тестового вылета, когда мне позволили полетать вдоль орудийных батарей.

«Эосфор» — хороший корабль, и я влегкую удержалась от того, чтобы назвать его девственно чистый ВИ именем матери. В голове упорно вертелась фраза «много чести», но разобраться бы еще: кому же все-таки ее много? Это чужой корабль, словно чужая плоть, наросшая на тебя саму. Плоть, которая приживается, врастает, чешется, зараза, и ты терпишь этот зуд, смотришь не своими глазами в вечную пустоту, прикидывая, когда руки станут родными, когда тебе станет так же легко, как в «Телесфоре», в который ты влюбилась с первого касания.

И вот снова: меня унесло мимо нашей суицидной миссии, мимо того, что билет, наверное, мне выписали в один конец.

— И что ты думаешь о задании?

— Я п-подумал, что ты заснула, — голос вроде бы и слегка с издевкой, но хороший все равно голос. Теплый.

— Ты не думай. Ты ответь.

— Думаю, что это задание б-без шансов.

— Спасти мир и подохнуть? Мило.

— Как в-вариант — просто подохнуть.

— И как тебе это нравится?

Дональд помолчал, и я повернула голову в надежде разглядеть, что у него на уме. Обормотский профиль заострился, но в потолок он смотрел как-то упрямо и в то же время растерянно. Сложные мы все, сложные.

— Мне это не нравится, — вздохнул он. — Н-надо бежать.

— Бежа-ать? — протянула я. — Ну-ка, просвети меня, как это организовать. Ты что-нибудь слышал о войд-десанте на борту?

— Слышал.

Он повернулся ко мне. Уверенный неуверенный обормот, у которого обострилось фронтирское чутье, который почуял, что его загоняют в капкан, и теперь рыщет в поисках лазейки, четко зная, что она всегда есть.

Только мне это не нравится, мне это все куда противнее, чем ход мыслей наших загадочных властелинов. Бежать? Спасибо, я попробовала, да и ты, придурок, тоже. Честно говоря, я бы не возражала, чтобы нас сейчас прослушивали.

— Запал-карта?

Дональд поднял раскрытую ладонь над лицом и усмехнулся:

— Н-нет. Мне ее удалили.

Об этом он может говорить вслух, это ниточка в пустоту, и пусть даже нас слушают, есть какой-то извращенный кайф в том, чтобы вот так общаться, обсуждая возможность побега. Но, черт, он ведь понимает, что я его только что хотела подставить?

Была уже такая тюрьма с камерой на двоих. Тюрьма, где приходилось разговаривать очень-очень осторожно. На Х67 это было, чего уж там.

— Мне все это здорово кое-что напоминает, — сообщила я потолку. — Помнишь?

— П-помню.

Можно теперь молчать, вспоминая, улыбаясь, можно смаковать свое прошлое, потому что нет больше того города, да и вообще ничего нет. По нашему прошлому с завидной регулярностью долбили планетарным оружием.

— А куда ты бежать собрался? — в сердцах сказала я. — Ты ничему не учишься?

Дональд рывком сел в кровати и развернулся ко мне — взгляд сверху вниз, губы подрагивают. Ну и чего мы психуем?

— А чему я д-должен учиться? — скрипуче произнес Дональд. — Тому, что в космосе иногда умирают?

— Ты это всегда знал.

— О, ну да. А еще мне надо помнить об ответственности, да?

Я поморщилась. Слово «ответственность» прозвучало совсем уж ругательством. Мне, как и ему, неохота считать, сколько планет стало Предвестиями, пока беспамятный обормот срубал барыши за андроидов-танцовщиц. Но вот о жертвах имперской машины за нашими спинами мог бы и подумать.