любовь побуждает человека заново пережить опыт Отца как Сына. Традиция – это Отец, выраженный через Сына. Прочувствовав традицию как неотъемлемое достояние собственной субъективности, человек начинает артикулировать себя как часть, выраженная через единое соборное целое, а целое воспринмиать как собственную уязвимую часть, подлежащую эмпатии и защите. Он начинает мыслить не категориями времени, а категориями пространства, смещаясь с вертикальной оси парадигмы в горизонтальную ось синтагмы, из области принудительной эстетики в область свободной этики. Завершается безграничная власть метафоры, Воображаемого, принудительного наслаждения, убивающего всё моральное, нравственное, сущностное. Если традиция становится личным поэтическим мифом, она начинает восприниматься как беззащитная истина, которую необходимо охранять, оберегать, как своего рода революция духа, но консервативная революция. Так, из персонализма как модели метафизического разрыва рождается новый традиционализм как диалектическая модель синтеза космизма и партикуляризма. Ценности универсальной этики разрыва и цивилизационной памяти предстают как органично связанные между собой взаимными переходами единства во многообразие и многообразия в единство, движения в покой и покоя в движение.

Остается ещё один, последний в рамках данной главы, вопрос: кто же тот, кто насильственно прервет извращённый дискурс зависимостей? Кто этот «хирург», который осуществит ампутацию темпорального потока означающих? На кого человеку надеяться в мире людей? На пришествие Мессии как Большого Другого? На Закон, исходящий от воли государства как института? На самого себя? В первом случае ответ дает богословие, рождая апокалиптику. Во втором случае откликается политика, рождая этатизм. В третьем случае отвечают психоанализ и теоантропология, рождая универсализм как этическое единство общего и единичного начал в субъекте, следующем за своим предназначением. Если предположить, что мессианство лежит за пределами наших «земных» методологических возможностей, то остановимся на феноменах государственности и личности, политики и субъекта. Фигура хирурга всегда вызывает нуминозное чувство, ибо его этическая насильственность и радикальность ассоциируются с террором – насаждением истины принудительным путем. Действительно, хирург делает больно и наносит травму, но эта травма – необходимая боль, так как работает на исцеление всего организма.

Каким должен стать сам человек, чтобы осуществить разрыв с обществом наслаждения и добровольно вернуться к традиции? Если даже предположить, что государство берет на себя руководящую задачу по ее охране и восстановлению, всё равно, чтобы избежать чрезмерного идеологического террора, человек должен довериться такому государству добровольно, без игр в Господина и Раба, довериться добровольно и сознательно, с полной проработкой собственной травмы и травмы Другого. Очевидно, что ни модерный персонаж Эдип, ни постмодерный Анти-Эдип не в состоянии выявить и удалить травму, потому что сами являются порождениями травмы.

Единственный тип личности, который способен прервать дискурс, мы бы назвали «типом Альтюссера» в честь великого французского философа радикально марксистских взглядов Луи Альтюссера, о котором мы уже упоминали на страницах нашей книги[199]. И дело отнюдь не в его марксистском кейсе. Методологический ход нашей мысли заключается в том, чтобы осуществить прыжок от одной противоположности к другой: от атеизма к теизму, от марксизма к религиозному традиционализму. Этот скачок оправдан тем, что марксизм, в отличие от традиционализма, будучи негативной программой, накопил гораздо больший арсенал критики глобального капиталистического общества, чем сам традиционализм, но он не накопил такой потенциал аксиологии, как традиционализм. Чтобы дать ход классической религиозно-философской мысли, нужно для начала расчистить место. Сама религиозно-философская мысль сделать это научно – не в состоянии: она не занимается критическим отрицанием, ибо это не входит в задачи метафизики.

Огромный опыт в плане расчистки дает нам психоаналитическая негативная онтология: постмарксизм, структурализм, постструктурализм, психоанализ. Луи Альтюссер был структуралистом. В этом смысле он составлял и составляет альтернативную негативной диалектике постмодерна, с ее скользящими темпоральными означающими, онтологию избытка, имплицитно (даже через отрицание) ориентированную на позитивную метафизику присутствия в духе Хайдеггера. Хотя имманентно Альтюссер не является ни модернистом, ни постмодернистом, ни метафизиком, его катафатическая онтология подобно хайдеггерианству корректирует время пространством, историю – структурой. В результате рождается новая онтология – онтология субъекта, человека как избытка по отношению к темпоральности и протяженности. Этот человек «зависает» в пустоте самого себя. Он не зависит от Закона, как Эдип. Он не зависит от Желания, как Анти-Эдип. Это – не человек табу (субъект идеологии) и не человек трансгрессии (тело). В конечном итоге, это – просто человек, слишком человек, христианский субъект. Трагический тип Альтюссера, в отличие от религиозного аскета еще не умеет следовать сердцу, не нарушая правил, как сказал бы Конфуций[200], сочетая личную свободу с социальностью, Реальное и Символическое. Нет, наш герой еще не вернулся к подлинному Отцу, но он – на полпути к Нему. Перед героем стоит задача выйти из режима зависимости от ложного «Отца».

Безусловно, тип Альтюссера – трагичен и комичен одновременно: он – радикал, который поддерживает любой радикализм, левый и правый, не потому, что ему нравится радикализм сам по себе, а только потому что радикализм импонирует его внутренней разорванности, расколотости. Этот герой всегда имеет две стороны: конструктивную и деструктивную. Его конструктивность состоит в умении освободиться от любой гегемонии, прервав ее репрессивную речь. Его деструктивность состоит в неумении обрести покой. Зависая в полной пустоте, пустой пустоте, разрывая кольца Борромео, Воображаемое, Реальное и Символическое, герой Альтюссера, по-настоящему не осознает своей внутренней трагедии: радикальный разрыв может привести его к состоянию тотального отчуждения и одиночества, доходящего до невроза, депрессии и шизофрении. Это – обратная сторона всякого анархизма. Но есть и другая сторона: «пустое» место героя могут наполнить самые тоталитарные идеологии, если герой устанет от состояния страдания, приносимого свободой, и отдаст свою свободу Другому в лице Тени, не дожидаясь идентификации с Отцом. Что ж, судьба типичного подростка от философии – налицо.

Скрытым преимуществом героя Альтюссера является умение восстанавливаться по методике барона Мюнхгаузена, вытаскивая себя из болота за собственные волосы, без помощи Отца: речь идет о реставрации субъектности из нулевой точки экзистенциального абсурда, из вакуума, из пустоты. В условиях смерти Бога и кастрации традиции человек только так и может вернуться к сакральному: возрождая себя сам, из пепла, из абсолютного Ничто. Ведь отказавшись от идолов театра, он оказывается совершенно один. Отец не намерен помогать потерявшемуся Сыну. Сын сам должен прийти к Отцу. Биполярное расстройство, которое испытывает герой Альтюссера, связано с тем, что он одновременно выполняет два несовместимых действия: как возвышенный субъект, человек с социальным статусом в обществе, он входит в идеологию. Этот процесс называется «интерпелляция» (синоним сублимации и социализации одновременно). Он откликается на зов Символического и реагирует на взгляд Воображаемого Другого. Его охватывает чувство, что он обрел себя, что он всегда «был таким». Происходит это бессознательно