Детям раздавали новогодние подарки: пакеты с конфетами, печеньем, апельсинами или яблоками. Эти наборы покупали лишь те родители, кто мог себе позволить праздновать Новый год в кафе. Подарки стоили так дорого, что их было очень мало.

В январе 1956 года, взяв очередной ежегодный отпуск, я попыталась заняться лечением зубов, которые за годы пребывания в лагере пришли в ужасное состояние. На протяжении трех дней я ходила к восьми часам утра в центральную больницу Молотовска, чтобы получить талон к стоматологу. Нужно было отстоять большую очередь, и через три дня я получила талон с номером 51 на 14 января, а было только 7 января! На Молотовск с семидесятитысячным населением приходилось несколько стоматологов: три работали в городской больнице, два – на заводе № 402 и один в спецполиклинике МВД. Я решила, что займусь лечением зубов во Франции.

21 января в ясли позвонили из МВД и вызвали меня на шесть часов вечера в седьмой кабинет. Передо мной сидел человек по фамилии Мещерский – в 1951 году он отвозил меня в архангельскую тюрьму. Он вызвал меня, чтобы передать документы, конфискованные в 1937 году при аресте. С тех пор прошло почти двадцать лет!

25 января мне вновь нужно было переоформлять паспорт. На этот раз Маулина согласилась дать мне бессрочный документ. Уходя, я сказала ей:

– Так теперь вы уверены, что я свободна? Вы уже не считаете необходимым ради безопасности СССР встречаться со мной каждые полгода? Тем лучше! А если я вам не симпатична, то поверьте, и вы мне тоже. Счастливо, гражданка Маулина, прощайте, надеюсь, навсегда.

Количество детей в яслях стало уменьшаться из-за эпидемии краснухи и ветрянки, и заведующая попросила меня навещать больных малышей на дому. Вот их имена.

Нина Баранова, девяти месяцев, ее сестра шести лет и брат Борис десяти лет. Их мама – мать-одиночка, работает на лесопилке строительства № 203, получает триста рублей в месяц, плюс сто рублей пособия на семью. Все они проживают в двенадцатиметровой комнате. В этой комнате есть стол, три табуретки, дровяная печь и железная кровать с соломенным матрасом. На ней они спят все вчетвером без простыней и одеял.

Катя Федорова, тринадцати месяцев и ее сестра Валентина пяти лет. Их мама – мать-одиночка, работает на лесопилке строительства № 203, получает пятьсот рублей, плюс семьдесят пять рублей пособия на семью. Живут в двенадцатиметровой комнате. Меблировка почти такая же, как и у предыдущей семьи, но на кровати, где спит мать с двумя малышами, есть хлопковое одеяло.

Тамара Кикова, полутора лет, и ее брат девяти лет. Их мать замужем за шофером, севшим на пять лет за драку и нанесение увечий. Мать работает заправщицей на автобазе, получает пятьсот рублей. Пособия не получает.

Повсюду царит ужасная нищета и отчаяние.

Пришло письмо от Жанны, в котором она сообщала мне о смерти своего мужа. Сестра также упоминала о том, что написала обо мне маршалу Булганину[168], но не получила ответа.

Люба наконец достала для маленькой Ирочки куклу, она не говорила «мама», но открывала и закрывала глаза. Я немедленно отправила ее по почте вместе с килограммом апельсинов и двумя пакетами печенья, добытыми на черном рынке.

Моя бывшая хозяйка Шура Михайловская получила три года лагерей за то, что делала аборты ради того, чтобы заработать нескольких сотен рублей.

16 марта 1956 года, когда я вернулась с работы, ко мне явился милиционер и сообщил, что меня завтра в Архангельске ждет Кузнецов. Я взяла у заведующей отгул и поехала к Кузнецову. Он сообщил, что Москва разрешила мне вернуться во Францию. Я могла уезжать с советским паспортом. Моей первой реакцией была мысль о ловушке, настолько невероятной казалась возможность когда-нибудь вырваться из этого ада, в котором я провела двадцать шесть лет. Кузнецов явно наслаждался моей растерянностью. Строя из себя праведника, он лицемерно рассуждал о том, что я возвращаюсь во Францию, где коммунисты скоро придут к власти, ведь на последних выборах они получили большинство голосов. Он также поинтересовался моим мнением относительно политики Ги Молле[169]. Я посмотрела своему собеседнику прямо в глаза и сказала:

– Кузнецов, вы прекрасно знаете, что я никогда не занималась и не занимаюсь политикой. К чему все это? Вероятно, для того чтобы напомнить мне о том, как следователь Зубов зачитывал мне ваши лживые показания? Поймите же раз и навсегда: вы и вам подобные для меня не более чем пошлые провокаторы, готовые зарабатывать на жизнь самым подлым ремеслом. Все, о чем я вас прошу, единственное, чего требую, – это оставить меня в покое!

Когда я уже уходила, Кузнецов взял меня под руку и показал мне конверт:

– Вы, случайно, не узнаете этот почерк?

Это было письмо моей сестры Жанны! В нем говорилось о ее заявлении, отправленном на имя маршала Булганина, которое тот переправил руководству Архангельска, распорядившись закончить мое дело к 30 марта.

Так значит, это правда… Я вернусь во Францию! Я счастлива, счастлива, счастлива! Я вышла на улицу и стала безостановочно рыдать.

Пока Хрущев и Булганин чествовали английскую королеву, жизнь в Молотовске становилась все более и более невыносимой. В городе практически нечего было есть, и, сколько ни награждал маршал Ворошилов трудовыми орденами директоров колхозов и совхозов, жители Молотовска все равно голодали. Жалованье выплачивалось с двух– и трехнедельной задержкой, а когда людям наконец выдавали эти гроши, то на них нечего было купить, кроме консервированной селедки по недоступной цене.

Чтобы не чувствовать себя одинокой, я подыскала себе соседку по комнате, комсомолку Галю Козлову, с которой мы вместе работали в яслях. Ей только что исполнилось восемнадцать лет. Несмотря на мои предупреждения, она почти каждый вечер ходила на танцы и выпивала с дочерями Шуры Михайловской. Когда посадили их мать, они вместе с теткой превратили свою комнату в настоящий бордель. Там Галя встретила Жана (солдата, полурусского-полуфранцуза, о котором я уже писала). Однажды вечером, когда она ему сообщила, что я скоро возвращаюсь на родину, Жан быстро нацарапал что-то на бумажке и попросил ее передать мне, но я так ее и не получила.