15 руб. от зарплаты 200–350 руб.;

25 руб. от зарплаты 400–500 руб.;

50 руб. от зарплаты 600–700 руб.;

100 руб. от зарплаты 800–1000 руб.

Мать-одиночка имела право на некоторые льготы. Когда ребенку исполнялось три года, его переводили из яслей в детский сад, находившийся в ведении городского отдела народного образования. Там ребенок содержался до школьного возраста, то есть до восьми лет, и его мать, независимо от своего статуса, больше не имела права на льготы.

15 февраля, воспользовавшись относительно хорошей погодой, я отправилась на консультацию к адвокату: мне хотелось узнать, как я могу отобрать свою комнату у Нины Мамоновой. Юрист сказал, что правильным решением было бы поговорить о моем деле с главврачом и попросить, чтобы она напрямую связалась с Домом Советов и горисполкомом. Если главврач и Кушников ничем не смогут мне помочь, то нужно обращаться в суд.

Когда я вернулась к Августине, та мне рассказала, что Нина Мамонова оформила развод со своим мужем Михаилом Мамоновым, по-прежнему сидевшим в лагере за убийство и ограбление солдата из Ягринского гарнизона. Убийство произошло спустя несколько дней после моего ареста. Нина вроде бы собиралась выйти замуж за морского офицера и уехать из Молотовска.

В марте я получила письмо из 4-го ОЛПа от Анны и Риты, но они не сообщали ничего нового. На свою первую зарплату я купила шкаф, куда положила два кило сахара, четыреста граммов маргарина (масла в продаже не было), белый хлеб, килограмм конфет и килограмм печенья. Печенье я купила через Марию Левандовскую в буфете Большого театра, куда завозили разные деликатесы по случаю заседаний городских и областных депутатов. Я отправила это лакомство своим подругам в 4-й ОЛП.

Я по-прежнему не получала ответов на свои письма ни от Жоржа, ни от Трефилова. 5 марта пришло письмо из Оша: мэр города сообщал, что моя сестра Жанна жива, по-прежнему живет на улице Мец и с нетерпением ждет от меня известий. Я тут же написала Жанне, попросив ее отправить мне документы, необходимые для репатриации. Такого счастья я не испытывала уже очень давно!

Одна из мамочек сказала мне, что в ее доме номер 19 на Транспортной улице освобождается комната, в ней сейчас живет инженер-агроном, но он в ближайшие дни уезжает в Казахстан на освоение земель. Я тут же предупредила главврача, она, в свою очередь, оповестила об этом Кушникова, а тот дал распоряжение инспектору молотовского жилотдела Соснину проверить информацию и, если она соответствует действительности, предоставить мне эту комнату. К сожалению, комната была площадью девятнадцать квадратных метров, а я имела право только на девять. Я предложила Марии Таратиной, поварихе, работавшей в яслях уже пятнадцать лет и жившей в тринадцатиметровой комнате с мужем и ребенком, сделать обмен. Она согласилась, депутат Соснин тоже дал согласие, и мне оставалось только ждать выезда инженера.

15 марта я наконец поквиталась с Ниной Мамоновой. Работница строительства № 203, которая каждое утро приводила своего ребенка в ясли, жила в доме 13 по Транспортной улице, в глубине коридора, в шестиметровой комнатке, в совершенно антисанитарных условиях. Слишком робкая, чтобы обращаться к кому-то с просьбами, эта несчастная Лена Малышева сказала мне, что Нина переезжает на улицу Двинская, 12, и сдает свою комнату другому жильцу, Марии Уваровой. Я тут же побежала к Нине, которая уже вынесла свою мебель в коридор, схватила ее за плечи и вытолкала из комнаты со словами:

– Убирайся отсюда, мерзкая тварь! И не попадайся больше на моем пути!

После этого я закрылась в комнате, откуда ее выкинула. Она тут же вызвала милиционеров, те примчались, думая, что происходит драка, но другие жильцы не дали им взломать мою дверь. Милиционеры развернулись и ушли восвояси, оставив Марию Уварову и Нину Мамонову в коридоре с мебелью. Как только милиция уехала, я позвала Лену и помогла ей въехать в комнату, посоветовав немедленно обратиться к прокурору и объяснить свою ситуацию, пока городские власти не успели обжаловать ее действия. Она так и сделала, и вопрос был решен в ее пользу.

На следующий день после описываемых событий инженер-агроном уехал из Молотовска. Мария Таратина перевезла свои вещи в освободившуюся комнату, а я поселилась в ее бывшей комнате. Моя ситуация улучшилась: у меня была работа и крыша над головой.

22 марта к двум часам дня меня вызвала к себе Маулина. Я испытала некоторое беспокойство, как и всякий раз, когда мне приходилось иметь дело с подобными людьми. Как только я переступила порог ее кабинета, она спросила:

– Вы обращались в Верховный Совет с новым заявлением о возвращении во Францию?

– Да.

– Вот ответ, который я только что получила: «Для того чтобы получить разрешение на возвращение во Францию, гражданка Сенторенс должна представить следующие документы: подтверждение от французских родственников о готовности предоставить жилье, свидетельство о рождении, свидетельство о разводе или о браке, справку о местожительстве французских родственников, справку от директора предприятия, где она работает, о том, что он не возражает против ее выезда за границу».

Все эти документы в двух экземплярах, а также иностранные документы, переведенные на русский язык и заверенные Министерством иностранных дел, Министерством внутренних дел и советским посольством в Париже, мне нужно было отправить в Главное управление МВД в Архангельске, в кабинет 59, на имя товарища Кузнецова с приложением марок на сорок рублей и двенадцатью фотографиями, заверенными руководителем предприятия или бюро по трудоустройству.

Маулина дала мне понять, что я должна поторопиться, если хочу, чтобы завели мое дело, поскольку справки действительны всего один год.

Сразу же после окончания рабочего дня я написала в МВД в Москву с просьбой выслать мне свидетельство о браке с Трефиловым, конфискованное в 1937 году.

В апреле меня снова вызвала к себе Маулина и повела в секретный отдел, оставив один на один с секретаршей. Та вынула из ящика стола бумагу и зачитала мне. Это был ответ на мое имя из МВД Архангельска: мне напоминали о том, что я являюсь советской гражданкой, и, до тех пор пока я не получу разрешения вернуться во Францию, мне запрещены какие-либо контакты с французским посольством. Я не возражала, понимая, что должна вести себя осторожно и сохранять спокойствие.

Вернувшись домой, я обнаружила в почтовом ящике письмо от Анны Тарачевой, моей подруги по 4-му лагпункту. После выхода из лагеря я отправила из Кирова ее заявление о пересмотре дела. Анна написала мне, что к ней приезжал ее бывший следователь, чтобы собрать дополнительные сведения для пересмотра дела. Анне, крымской гречанке, было тридцать пять лет, и она была очень привлекательной. К началу войны она работала бухгалтером в Тифлисе. В 1941 году она попала в плен к немцам и, прекрасно зная немецкий язык, получила работу диктора в театре. После войны она возвратилась Тифлис и вернулась к своей работе. Но в 1947 году ее приговорили как врага народа к двадцати пяти годам лагерей и десяти годам ссылки. У Анны в Вятлаге родилась дочка Ирочка, которую в трехлетнем возрасте отправили в детский дом. Несчастная женщина была в отчаянии. Она просила меня найти для ребенка куклу, говорящую слово «мама», чтобы малышка ее не забыла.