17 января было воскресеньем – хорошим днем, чтобы навестить одну мою давнюю подругу – Раису Коннову – по адресу: Транспортная, 11. Она жила в комнате вместе с сестрой, недавно вышедшей из заключения. Обрадовавшись нашей встрече, Раиса рассказала, что после моего ареста ее тоже мучили в милиции. Она провела трое суток в камере, так как не хотела подтвердить, что я занималась антисоветской агитацией. Но она мужественно держалась, и ее в конце концов оставили в покое.

В понедельник, 18 января, в девять часов утра ко мне явился участковый милиционер и сообщил, что я должна срочно пойти в отделение милиции за получением молотовской прописки. Что я и сделала. Нина Мамонова уже приступила к делу! Признаться, я испытывала некоторую радость, когда, войдя в десять часов утра в помещение паспортного стола, увидела своего старого врага Маулину. Поздоровавшись, я протянула ей свою справку об освобождении.

– Гражданка Маулина, меня освободили по статье 204 п. «б», а это значит, что меня осудили на основании ложных обвинений. Может быть, вы дадите этому какое-то объяснение? Кроме того, я была бы вам очень признательна, если бы вы передали нашему участковому, чтобы он от меня отстал. С этого момента ни у кого нет права мешать мне жить там, где мне хочется. В котором часу мне зайти за своим паспортом?

– Сегодня вечером в шесть часов. Потом передайте его Нине Мамоновой, чтобы она вас зарегистрировала.

– Отлично. До свидания.

Выйдя из отделения милиции, я отправилась на Центральный почтамт, чтобы отправить письмо в мэрию города Ош с вопросом, проживает ли моя сестра Жанна по-прежнему на улице Мец, 4, а если она умерла, то пусть мне об этом сообщат.

Будучи недалеко от Большого театра Молотовска, я зашла узнать, работает ли там Мария Курягина. Мне ответили, что она уехала из города. Тогда я спросила, можно ли сообщить о моем приходе модельерше Марии Левандовской. Мария страшно обрадовалась, увидев меня живой и невредимой, так как сама была жертвой 1937 года. Мы пообедали вместе. Она очень удивилась, когда я сказала ей, что Мария Курягина был сексоткой МВД и, чтобы утопить меня, очевидно по приказу, дала против меня ложные показания.

В шесть часов вечера, как и обещали, мне дали прописку на полгода. В советской России каждый гражданин старше шестнадцати лет обязан получить паспорт. Он выдается на пять лет гражданам от шестнадцати до двадцати лет, на десять лет людям в возрасте от двадцати пяти до сорока пяти лет и пожизненно гражданам старше сорока пяти лет. Последний случай был как раз мой, но Маулина, не зная точно, распространяется ли моя реабилитация только на приговор 1951 года или включает в себя также дело 1937 года, дала мне прописку только на полгода, чтобы потом иметь возможность это проверить.

Сейчас главным вопросом для меня был поиск жилья – я не могла больше стеснять милую Августину (в ее девятнадцатиметровой комнате жили шесть человек). Я собралась воспользоваться гостеприимством Шуры Михайловской, матери Анны Михайловской, с которой мы дружили с 1950 года. Она согласилась приютить меня на время, пока я буду добиваться возвращения своей бывшей комнаты. В одной комнате нас было пять человек: Шура, ее сестра, ее две дочери и я. Шура работала ночным сторожем. Она была инвалидом и получала всего двести пятьдесят рублей в месяц; ее сестра, прачка в лазарете завода № 402, получала триста десять рублей; ее старшая дочь Вера восемнадцати лет не получала почти ничего – она пришивала пуговицы на фабрике готового платья. Второй дочери, Нине, было семнадцать, и она не хотела ни работать, ни учиться. Мы договорились, что за место на сундуке – мою лежанку – я буду платить пятнадцать рублей в месяц.

23 января я отправилась на поиски работы в ясли № 7 на Советской улице. Там я встретила бывшую старшую медсестру, а ныне заведующую яслями Анну Виситину, пообещавшую незамедлительно поговорить обо мне с главврачом Молотовска. Анна дала мне адрес бывшей заведующей яслями Марии Михайловской, проживавшей на улице Родины, 15. Мария, тридцатилетняя брюнетка, была дочерью крестьян из Архангельской области. Она была замужем за сотрудником МВД, работавшим на заводе № 402. У них было трое детей. Жили они в уютной двухкомнатной квартире с кухней и ванной. Мария приняла меня очень любезно. Я совершенно ей не доверяла, но она была членом партии, и с ее помощью я могла бы быстрее найти работу. Мое недоверие объяснялось тем, что во время допроса в архангельской тюрьме следователь несколько раз намекал на некий разговор, который у меня был с кем-то за несколько часов до ареста. Так вот, моей собеседницей в тот момент была Мария – именно ей я рассказала о том, как меня увольнял с работы главврач Мишин, и обвинила советскую административную систему в проблемах, которые она для меня создала. Мария немедленно донесла на меня в МВД.

Во время встречи с Марией я очень внимательно следила за своими словами. Она обещала поискать место ночной медсестры в своем заведении. И действительно, она представила меня главврачу.

Он попросил заполнить анкеты и посоветовал дождаться ответа, так как сам ничего не мог сделать без разрешения депутата Дома Советов Кушникова.

Августина, у которой я столовалась, рассказала, что в начале мая 1951 года приезжал мой сын. Известие о моем аресте вызвало у него ярость, и он якобы сказал, что его больше не удивляет мое желание во что бы то ни стало вернуться во Францию.

Не знаю, придал ли этот рассказ мне большей уверенности, но 25 января во второй половине дня я отправилась в библиотеку на Двинской улице и написала заявление на имя маршала Ворошилова с просьбой разрешить мне вернуться на родину. Я подробно рассказала обо всех мучениях, которым меня подвергали, и написала, что пересмотр дела засвидетельствовал мою невиновность в преступлениях, которые мне приписывались. Я добавила, что тот, кому я обязана своими недавними злоключениями – Мартынов, – недавно получил назначение на пост начальника областного управления МВД, и в этих обстоятельствах я не уверена, что смогу жить спокойно. По этой причине я обратилась с просьбой к маршалу Ворошилову разрешить мне вернуться во Францию, чтобы прожить там остаток жизни.

30 января я отправилась в отдел городского здравоохранения, чтобы узнать о судьбе моего заявления о приеме на работу. Мне ответили, что меня приняли в ясли № 3, рядом с Транспортной улицей. Всякий раз, когда я находила работу, у меня появлялась уверенность в том, что я не буду больше бродяжкой, живущей за счет других, и будущее виделось мне в менее мрачном свете.

31 января, в семь часов утра, я приступила к работе в яслях № 3. Заведующей яслями была Нина Галашева. Мое месячное жалованье составляло триста семьдесят пять рублей. За вычетом налогов и облигаций у меня на руках оставалось двести семьдесят рублей. К счастью, днем меня кормили бесплатно, а по вечерам я могла довольствоваться чашкой чая с кусочком хлеба. Я не покупала себе новую одежду, откладывая каждую копейку на свое возвращение во Францию, которое пока еще было чисто гипотетическим. Коллектив яслей № 3 не менялся с 1948 года. Там я встретила Марию Титову и Марусю Антуфьеву – после семи лет разлуки они были счастливы снова работать вместе со мной. Большинство порученных мне детей были внебрачными. Их матери получали на них пособия: пятьдесят рублей в месяц на первого ребенка и двадцать пять на второго (но только по достижении ими четырехлетнего возраста). Но матери-одиночки должны были оплачивать расходы по уходу за своими малышами в зависимости от размера жалованья. Расчет был примерно таким: