1 мая я больше полудня провела у Августины, а затем, устав от криков, песен и плясок, возвратилась в свою комнату и заперлась на ключ. Через несколько минут в дверь постучали, и я, думая, что это Галя, открыла, ничего не подозревая. На пороге стоял Жан, он явно выглядел нервным и смущенным. Я чувствовала, что он хочет мне что-то сказать, но не решается.

– Что случилось, Жан?

– Послушайте, Андре, я вас глубоко уважаю. Я к вам отношусь почти как к своей матери. Вы несчастный человек, и мне вас очень жаль.

– Почему?

Он замолчал на мгновение, а затем очень быстро, как будто хотел снять с себя какой-то груз, выдавил из себя:

– Вы догадались, что я приходил к вам по заданию?

– Да, с первого же дня.

– Так даже будет лучше… Галя отдала вам мою записку, которую я передал для вас?

– Нет.

– Андре, будьте осторожны! МВД опять завело на вас дело, а Галя связана с милицией, она передала им записку, которую я адресовал вам – в ней я просил вас, как только вернетесь во Францию, написать мне на адрес казармы и сообщить ваш адрес. Вы понимаете?

Как не понять! Они пытаются возобновить против меня дело о шпионаже!

– Вы знали, что Галя отнесла эту записку в МВД?

– Да, извините… но они меня заставили… Мне стыдно за то, что я сделал… До свидания, Андре. Будьте осторожны, они арестуют вас со дня на день, а ваше дело уже распухло от лжесвидетельств дочерей Шуры Михайловской!

– Они хотят, чтобы я исчезла, да?

– Да.

– Просто исчезла отсюда или уехала за границу?

– Я не знаю.

Уходя, Жан обещал вернуться через неделю, если узнает, что мне угрожает опасность. Излишне говорить, что, когда я осталась одна, меня охватила ужасная тоска. Неужели я слишком рано радовалась? Оставаться здесь больше было нельзя. Я зашла к соседке из пятнадцатой комнаты Кристине Горичевой. Та призналась, что какие-то люди в милицейской форме расспрашивали ее обо мне, особенно о том, принимала ли я у себя военнослужащих. Это лишь подтвердило слова Жана, и, убежденная в том, что мне еще раз придется испытать на себе ужасы лагерей, я отправила письмо Жанне, попросив ее, в случае если от меня больше не будет известий, начать необходимые действия по моему розыску.

В яслях по-прежнему было мало детей, поэтому мне удалось взять отпуск на пять дней. 3 мая, не предупредив никого, я сбежала в Москву. Я хотела узнать, исходят ли угрозы, нависшие надо мной, из столицы или же это самоуправство Кузнецова и его дружков.

Приехав в Москву, я пошла на Центральный телеграф на улице Горького, чтобы узнать адрес отдела по работе с иностранцами. Фамилия человека, который занимался моим делом, была Зайцев, и я спросила у дежурного, как пройти к нему на прием. Дежурный поднял телефонную трубку, произнес в нее несколько слов и протянул мне. Четыре человека спрашивали меня, почему я хочу видеть товарища Зайцева, и я неизменно отвечала, что мне нужно с ним увидеться по личному вопросу. Наконец после трехчасового ожидания за мной пришел какой-то служащий и отвел в роскошный кабинет. На Зайцеве был синий мундир, и он сидел, развалившись в кресле.

– Чего вы хотите?

– Я хочу узнать, было ли рассмотрено мое заявление о выдаче мне визы для возвращения во Францию. Я не понимаю причин задержки.

– Мы к этой задержке не имеем никакого отношения, это французы.

– Разрешите мне тогда пойти в посольство. Возможно, им требуются от меня еще какие-то документы?

– Я не уполномочен давать такое разрешение.

– Но что же мне тогда делать? Я не виделась с семьей двадцать шесть лет.

– Нас это не касается, вы можете оставаться здесь еще двадцать шесть лет. В любом случае вам не следует беспокоиться. Когда все будет готово, вам сообщат.

Выйдя из кабинета Зайцева, я была почти уверена том, что Москва не имеет отношения к тому, что замышлялось против меня в Архангельске, и это меня успокоило.

Я воспользовалась пребыванием в Москве, чтобы зайти к Трефилову. Он обещал отдать свидетельство о разводе и извинялся за то, что не отвечал на мои письма, так как в это время проходил курс реабилитации на Кавказе. О Жорже он почти ничего не рассказал, заметил только, что у него такой же характер, как и у меня. Если уж Жорж что-то решил, то заставить его изменить свое решение было невозможно. А о том, что наш сын собрался в экспедицию на остров Диксон, Трефилов узнал только в день его отъезда.

Я отправилась в гости к своей старой подруге Любе. С тех пор как мы с ней виделись в последний раз, она стала бабушкой, и мы вместе предались воспоминаниям…

После возвращения в Молотовск я написала в посольство Франции о своем разговоре с Зайцевым. Меня ждало радостное известие – освобождение Анны Тарачевой. Она вместе с дочкой Ирой уехала в Тифлис и обещала вскоре прислать свой адрес.

27 мая я получила письмо из посольства Франции, извещавшее меня о том, что в мой загранпаспорт поставлена виза, датированная 23 мая. Помня о признаниях Жана, я не могла себе позволить предаться охватившей меня радости. Граница находилась очень далеко от Молотовска, а со мной здесь могло еще много чего произойти!

В один из воскресных дней в июне я дежурила в яслях, и в два часа дня меня должна была сменить Галя. Наступил вечер, стрелка часов приближалась к шести, а она все не приходила. Оказалось, Галя была пьяна и спала прямо на полу в нашей комнате. Дождавшись, пока она проснется, я высказала ей все, что о ней думаю, и предупредила, что если это произойдет еще раз, то я сразу выставлю ее за дверь. Пристально посмотрев на меня, Галя нагло заявила:

– Берегись, как бы ты сама не выкатилась отсюда первой!

Я ничего ей не ответила, но пообещала преподнести ей «подарок» в день своего окончательного отъезда из Молотовска.

Я получила длинное письмо от Анны Тарачевой. Она писала о том, что поселилась в трехстах километрах от Тифлиса, в каком-то местечке, и стала работать на погрузке и разгрузке гальки. Чтобы такая хрупкая женщина занималась подобной работой! Счастливые пролетарии России!

17 июня, в одиннадцать часов вечера, когда я уже ложилась спать, ко мне пришел милиционер и сообщил, что Кузнецов срочно вызывает меня к себе в Архангельск. На следующий день, в девять часов утра, я уже была у него в кабинете. Не говоря ни слова, Кузнецов вручил мне загранпаспорт в обмен на внутренний. Я готова была кричать от радости, но заставила себя молча выйти. Как пьяную, меня шатало из стороны в сторону. Я бросила взгляд на эти проклятые места, где пролила столько слез. Все кончено, кончено, кончено…

19 июня я написала заявление об увольнении на имя заведующей яслями. 20 июня, чтобы отомстить Гале, я решила пойти в Дом Советов и сообщить о своем отъезде. Там мою комнату тотчас передали женщине с двумя детьми. У нее не было жилья, и она ночевала на вокзале. Я позвонила Маулиной, чтобы сказать ей последнее «прощай», но, едва услышав мой голос, она бросила трубку.