Мысль о том, что родника больше не существует, словно раскаленная, пуля сидела где-то внутри него и не давала покоя. Она приводила в ярость, когда он смотрел на водное пространство бассейна. «Неужели они подведут?» – сверлило где-то внутри и страшно хотелось не идти, а бежать к первому ольховому кострищу и завалить его самыми сухими дровами.

– Как бы пожарники наш огонь не разнюхали, – словно читая его мысли, раздраженно выдавил «Айвазовский». – Мало нам наемных сыщиков.

– Не сыпь соль на рану, Федор Понтелеймонович. Теперь, если что, от каждой собаки придется отстреливаться. Надеюсь, ты патроны не стал взрывать вместе с тротилом?

– Никак нет, Иван Петрович, – бойко ответил Федор Понтелеймонович, прижимая к плечу трофейный спецназовский автомат. – Конечно, хотелось бы в сложившихся обстоятельствах не наломать дров. Если космоплан не прилетит, придется морем уходить. Иначе повяжут – и опять тюрьма…

– Кому тюрьма, а кому Америка. – попытался пошутить Иван, но получилось плохо, не к месту.

– Моя с вами пойдет! – вдруг резко, словно отрезав скальпелем, возразил Сорез. Ему, видимо, не понравилась шутка Ивана. Он хотел еще что-то сказать, но сдержался.

– Зачем, мистер Майкл, ты пойдешь с нами?

– Моя надеется. пришелец должен появиться.

– И я надеюсь, профессор. А если они не появятся, то можно с уверенностью сказать, что и на других планетах тоже живут «кидаловы» и болтуны, – Иван Петрович посмотрел на солнце, которое опять разгоралось и ничего доброго не сулило. – А если все-таки космоплан не прилетит, профессор, и тебя повяжут вместе с нами, тогда что будешь делать?

– Моя будет доказывать, что Иван Петрович Кузнецов не бандит, не преступник. И «Айвазовский» тоже.

– А кто же, по-твоему?

– Спасители планета Земля, ее духа.

– Первооткрыватели. – Иван не смог сдержать смеха. – Да ты, я вижу, еще и Дон-Кихот, у которого копье длинней, чем мозги. Пойми, теперь спецназовец на нашей шее висит. Какие бы обстоятельства не произошли, а грех Веры я на себя беру.

– И я на себя возьму, – поддержал его «Айвазовский». – Только надо надеяться на лучшее.

К первому костру подойти было невозможно. Языки пламени поднимались выше низкорослых деревьев, и болотный мох, окружавший костер, сильно дымил и был похож на лесной пожар. Иван проворно достал из-за спины топор, спрятанный за ремнем брюк, и наотмашь стал рубить первую попавшуюся сухару. Федор Понтелеймонович хотел помочь ему, но тот, сдвинув сразу вспотевшие брови, строго послал его к другой сухаре. «Слава Богу, что их в русских лесах больше, чем безработных, – почему-то подумал он. – Легкие и очень смолистые сухие деревья, к сожалению, мало используются, потому что безрассудность и богатство „на халяву“ затмило сознание людей», – размышлял он, разрубая тонкие деревья.

Второй костер находился тоже на болоте, но дымил еще больше, потому что был из еловых дров и сосновых кокор, заготовленных когда-то для розвальней и карбасов. Он тоже, словно раскаленное солнце, дышал невыносимым жаром, и дрова приходилось подкладывать на расстоянии.

– Моя металлический голова сильно горячий и требует маленький передышка, – скоро пробубнил Майкл, бросая дрова издали. Он первым не выдержал жары и дыма, от которого слезились глаза, и начинало покачивать от гари и копоти.

– И не удивительно, Майкл Мардахаевич. Ты в отличие от нас всю ночь не спал, – согласился с ним Иван и предложил перекурить. – До чего же странная, а порой непредсказуемая жизнь, – со вздохом сказал он, когда сели на перекур. – Я встретил женщину, которую полюбил безропотно, нежно… Я вдруг почувствовал, что это моя судьба, мой свет радости, счастья! Я хотел открыть для нее другой мир, другие измерения жизни, совсем другую любовь – взаимную, дающую источник страсти и необыкновенность чувств. И что же из этого получилось?!..

– Почему же твоя замолчал, Ивана Петрович? Сигарета горькая? Или в твоей душе опять гнев, желание встать на колени перед Вселенной? Ну, что ты молчишь? Объясни нам, – Майкл взял сигарету из рук Ивана и бросил в мох. – Скажи хоть что-нибудь! Ты плачешь?.. «Айвазовский», он плачет.

– Не трогай его, профессор, не лезь в душу, – заступился за своего друга «Айвазовский». – Вероятно, в человеке есть потаенная энергия души, которую никакая наука объяснить не может. Никто не знает, по каким причинам появляются слезы. А ты вырываешь сигарету из рук и требуешь рассказать о том, что трудно объяснить!

– Моя не требует. Моя хочет помочь. Моя любит Ивана «Грозный» за его чуткий сердце, разум, а разум его удивительный, космический…

– Теперь он уже не космический, – с досадой оборвал его Иван и отбросил топор в сторону. – Я уничтожил то, к чему стремился всю жизнь. Мне хотелось соединить свою душу с душами всех людей, живущих на планете, и я кое-что сумел. Я был счастлив и надеялся на растущую взаимность человеческих душ, посещающих мой родник. Мне хотелось приобщить к этой взаимности многих людей. Прежде всего, мою любовь, мою духовную страсть, мою синеглазую Верушку. А также моего лучшего друга Федора Понтелеймоновича «Айвазовского». И еще кого-нибудь из моих близких по духу людей. Но я поддался соблазну признания моего неугомонного таланта. Мне хотелось, чтобы меня никто не притеснял и не преследовал, и чтобы я имел только духовную связь с людьми. Но такого в материальном, безнравственном обществе, основанном на жратве и деньгах, не бывает. А ведь я надеялся, что у меня получится! Однажды я даже зашил ширинку на своих ватных походных брюках, чтобы моя бывшая любовь Марья Лиственница не имела ко мне чрезмерного физического интереса и не трепала меня словно холмогорского жеребца. Я искал духовного родства с женщиной, которую буду любить и получу от нее взаимность. И вот, наконец, я встретил такую женщину. Но вот беда – под ее влиянием я лишился самого главного в моей жизни, самого необходимого – родника человеческих душ, без которого я не представляю своей жизни.

Выговорив это как на духу, Иван в каком-то безрассудном оцепенении вырвал из болотной ряски охапку мокрого мха и, приложив его к лицу, громко завсхлипывал.

– Какая жуткая потеря ждет людей на Земле, – неожиданно застонал он. – И все из-за того, что я решил спасти свою шкуру, – еле слышно причитал Иван. – Что вы глазеете на мои беспомощные слезы?! Неужели вы сами не понимаете, что мы натворили?! Или у вас тоже шкурный интерес? Что ж, спасайте себя, только меня не трогайте. Я хочу остаться на своей родной Земле, как бы она ни отнеслась к моему страшному греху. Я готов принять от нее любые наказания, любые тюрьмы, любые унижения прав человека и его совести.

– Но тебя убьют теперь… Или сгноят как самого опасного преступника, – оборвал его «Айвазовский». – Как я понял, грех Веры ты берешь на себя. Но спецназовец, хоть и примат, но в погонах и, наверняка, под опекой самой высокой крыши. Опомнись, Иван Петрович! Я как давний твой друг прошу тебя, опомнись! Вытри наболевшие слезы и давай пригубим еще по пять капель. Я как чувствовал, что пригодится, и взял с собой макалюху нашего первача, – Федор Понтелеймонович достал из-за пазухи металлическую фляжку и тяжело вздохнул. – Я тебя понимаю, Иван Петрович. Очень понимаю. Я сам такой же таежный отшельник, открывший для себя два пути земной цивилизации.