грубый стол, две лавки, полати и печурку-каменку. На столе лежал коробок спичек.

От неожиданно привалившего счастья Сергей почувствовал сокрушительную слабость, как будто из него вынули все кости.

Выбрав из мешочка с сухарями самый маленький огрызок, он сунул его за щеку и вышел наружу. Надо бы сделать стоянку дня на три, пока Кугелевич не оклемается, а там как получится.

В обратную дорогу вела мысль, что сегодня они будут спать в тёплой сухости и относительной сытости, а завтра с утра надо будет сделать вылазку по окрестностям и изловить дичь. Хорошо бы заготовить еды впрок. По всем параметрам до своих предстоит идти километров сто в западном направлении.

Пока Сергей добирался до стоянки, стало темнеть, и вдалеке тоскливо и жутко заухала сова. Пусть блажит, главное, чтоб не напороться на фрицев.

* * *

Много лет советские историки и пресса замалчивали подвиг Второй ударной армии. Он был закрыт тёмной тенью её последнего командующего генерала Власова.

(При выходе из окружения генерал Власов был взят в плен, переправлен в Германию и там согласился на сотрудничество с фашистами.)

«Власовцы» — вот то, что часто слышали немногие выжившие в аду у Мясного Бора.

Было забыто, как в тяжелейших условиях Вторая ударная армия оттягивала от Ленинграда силы гитлеровцев, как гибла в болотах, вырываясь из окружения, как, голодная и оборванная, сражалась до последнего патрона в буквальном смысле этого слова.

Из воспоминаний командира взвода Второй ударной армии, 1242-го стрелкового полка 374-й дивизии Меера Кугелова:

«Воины Ленинградского и Волховского фронтов никогда не забудут освобождение жителей города на Неве.

В честь этого события учредили медаль “За оборону Ленинграда”. Все с нетерпением ждали её вручения. В число первых награждённых в нашей дивизии (их было 90) попал и я. А затем поступил приказ: личному составу 2-й ударной медали не положены. Сколько мои товарищи по оружию ни жаловались после войны, приказ не отменили»[45].

Вечная слава живым и павшим воинам Второй ударной армии!

* * *

В октябре 1942 г. Катя отбывала на фронт. В кузове полуторки кроме неё сидели две девушки из медсанбата и лежали тюки с грузом. Чтобы не задувал холодный ветер, Катя подняла воротник шинели. Стало теплее, хотя из низин тянуло осенней сыростью.

Погрузившись в учёбу на курсах радистов-разведчиков, она не заметила, как пожелтели деревья. Вторая военная осень, за которой придёт новая блокадная зима. Но теперь город не погибнет от голода: запасы продовольствия сделаны, каждый клочок земли засажен огородами. Говорят, около Исаакиевского собора созрел небывалый урожай капусты.

Один берёзовый листок прилип к её рукаву. Положив лист на ладошку, Катя сдула его в поток воздуха. Лети, ты должен остаться на родной земле.

Девушки тихонько разговаривали и смеялись, вспоминая какую-то Люсю, а Катя держалась рукой за борт, жадно глядя по обе стороны дороги, словно вбирая в себя окружающее.

Обгоревшие леса сменяли опушки с сожжённой травой, валялась поломанная техника, кое-где в воронках от бомб плескалась бурая вода. Запомнился дом без крыши, около которого стояла лохматая девчонка и махала Кате рукой.

«На счастье», — подумала Катя.

Несколько раз шофёр останавливал машину, чтобы покопаться в моторе, и тогда Катя спрыгивала на дорогу, с удовольствием разминая затёкшие ноги. Новенькие офицерские сапоги — подарок на память — удобно облегали икры. Сегодня придётся с ними расстаться.

Куда идёт машина, Катя не знала. Командир курсов приказал: «Не задавай лишних вопросов, все инструкции получишь на месте».

Она и не задавала — привыкла за время обучения. Знала только то, что поступает правильно, потому что после Марусиной гибели совсем не могла находиться в казарме, где всё напоминало о ней. Сразу после Марусиных похорон Катя подала рапорт о зачислении в действующую армию и была очень удивлена, когда буквально через неделю её вызвали на собеседование в военкомат. У всех дверей стояли люди, а у тридцать шестой комнаты, куда она направлялась, было пусто. Катя сперва подумала, что ошиблась, но оказалось, пришла правильно.

То, что она услышала, звучало тревожно и восхитительно.

Напоследок мужчина в гражданской одежде, сидящий рядом с военкомом, внимательно посмотрел на неё через толстые линзы очков и произнёс очень медленно, как бы вколачивая в мозг каждое слово:

— Хорошо подумайте, товарищ Ясина. Очень хорошо подумайте. Работа наша опасная и ответственная. Вас будут забрасывать в тыл врага, вы можете попасть в руки к фашистам. Если откажетесь — мы поймём, а вы продолжите службу в МПВО. Пенять вам никто не станет.

Катя вскипела.

— Товарищ военком, товарищ уполномоченный… — Она не знала, как обратиться к мужчине в костюме, и сказала первое, что пришло в голову: — Я давно всё обдумала и прошу меня отправить на фронт в любом качестве. Я умею плавать, и стрелять, и бегать. Я даже пробовала альпинизмом заниматься.

Мужчина в очках наклонил голову и насмешливо спросил:

— И как, получилось?

— Что получилось? — запальчиво спросила она.

— Стать альпинистом? Высоко забрались?

— Не очень, — вынужденно призналась Катя, — на старую колокольню. Но зато там не было лестницы и я карабкалась по отвесной стене.

— Я же говорил — боевая. Диверсантов задержала, — многозначительно сказал военком, посмотрев на штатского. — Так что забирайте девушку в своё хозяйство, товарищ Красильников.

Красильников кивнул:

— Пожалуй, возьму. — И, обращаясь к Кате, сказал: — Вам придётся забыть, откуда вы родом. Забыть, что у вас есть родные, знакомые и любимые. До конца войны вы не должны будете с ними встречаться. И о том, в каком качестве вы будете проходить службу, никто не должен знать. Просто скажете, что уходите на фронт, и всё. Без подробностей.

Катя почувствовала, как пол под ногами дал резкий крен вниз: а как же Серёжа? Что он подумает, когда вернётся? Смогут ли они когда-нибудь увидеться в этой жизни? Не значит ли, дав согласие, потерять надежду на встречу с ним? Но может быть, Серёжа тоже там, за линией фронта?

Усилием воли она взяла себя в руки.

— Я готова на всё.

На сборы Кате выделили двадцать четыре часа, которые она разделила между Егором Андреевичем и Варварой Николаевной. У неё она сидела особенно долго, а на прощание решилась поцеловать в щёку:

— Я вернусь, Варвара Николаевна! Обязательно вернусь вместе с Серёжей, вот увидите!

В ответ Варвара Николаевна порывисто обняла её, тепло уткнувшись губами в макушку:

— Спаси тебя Господь, Катенька. Я буду ждать тебя, как любимую дочку. Не теряй себя, чтобы ни случилось.

Двухэтажный дом предвоенной постройки, приспособленный для курсов,