день, глядя, как надежда и вера высветляют глаза людей. Многие плакали, но было видно, что слёзы, пролитые в храме, приносят им облегчение. Варвара Николаевна была благодарна всем этим людям, собравшимся здесь, чтобы молить Господа о победе воинства, потому что где-то далеко, за линией фронта, среди других воинов находился и её Сергей — крошечная частичка огромной страны.

Серёжа родился во время сильной грозы под раскаты грома. Мигал свет, и тугие струи ливня с силой хлестали в окно родильного отделения. Выл ветер. Приняв младенца, круглолицая акушерка звонко шлёпнула его по попке и засмеялась:

— Хорошенькую погоду выбрал новорождённый, чтобы появиться на свет. Видно, много бурь ждёт его впереди, но вы, мамочка, верьте, что такой крепкий мальчик их обязательно преодолеет. — Она положила ребёнка на весы и спросила: — Как назовёте?

— Не знаю, — вяло выдавила Варвара Николаевна. Ей непреодолимо хотелось пить и спать. — Муж мечтал о Карле, в честь Карла Маркса, а я ждала девочку Лидочку.

— Господи, прости, Карл! — вздохнула акушерка. — И придумают же люди имечко. — Щёлкнув гирьками, она сообщила: — Три кило, восемьсот грамм. Богатырь! Вы, мамочка, не дурите, а назовите ребёнка по-человечески, по старинке.

— Это как? — не поняла Варвара Николаевна. Она с тревогой следила, как акушерка подхватила малыша под животик и сунула его в таз с водой.

— Обыкновенно. Откройте святцы и посмотрите, чей день. Самое верное дело, — акушерка понизила голос, — хоть советская власть Господа и отменила, а Он всё равно смотрит на нас вместе со святыми заступниками.

Помнится, от сообщения, что прямо в эту минуту за ней наблюдает Бог с сонмом святых, Варваре Николаевне стало неловко, и она слабой рукой натянула на себя простыню. Может быть, тогда она в Него и поверила, сохраняя в себе уголёк веры, который вспыхнул в нужный момент?

В итоге сына назвали Сергеем[42], и Варвара Николаевна постоянно хранила благодарность за мудрый совет, полученный двадцать два года назад от больничной акушерки.

Вместе с людьми в храме Варвара Николаевна перекрестилась и склонила голову.

— Мир вам! — провозгласил священник.

«Какие хорошие слова, вобравшие в себя всю меру бытия», — подумала Варвара Николаевна.

Мир на земле — и люди не убивают людей, а вокруг довольно картошки и хлеба.

Мир в душе — и родители растят детей добрыми и сострадательными.

Но любой мир надо выстрадать, вымолить, выстроить.

Господи, помоги!

* * *

О том, что у него сегодня день рождения, Сергей узнал случайно, когда Васька Коновницын притащил в окоп трофейный ранец убитого немца. Переваливаясь через бруствер, Василий победно похлопал по раздувшемуся боку ранца своими музыкальными пальцами:

— Видал, какая богатая добыча. Надеюсь, удастся поживиться.

Васька хотел сказать это с лихой бравадой, но не получилось, и он жалобно шмыгнул носом. Есть хотелось неимоверно. Сергей подумал, что даже в блокаду он так не мучился от бескормицы. Может потому, что на Большой земле постоянно был в движении, а в окружении время тянулось медленно, будто замерев от атаки до атаки.

Рванув на себя застёжки ранца, он махом вывернул его содержимое на дно окопа. Хотя голод давно выдавил из души чувство стыда от прикосновения к чужим вещам, брезгливость осталась, и Сергей старался не копаться в вещах, а брать только необходимое. Тушёнки не было. Присев на корточки, Сергей откинул в сторону комок нижнего белья грязно-серого цвета и взял в руки чёрный томик с немецкой надписью. Поэмы Генриха Гейне. Романтиком был покойничек, небось стихи декламировал своим фройляйн, мечтал под луной. С протяжным вздохом Сергей подумал: «И зачем он пришёл на эту землю? Чтобы мучительно и страшно умереть в русских болотах?»

Из книги выпала фотокарточка полуобнажённой девушки в кружевных панталонах до колена. Кокетливо поставив одну ногу на стул, девушка грозила пальчиком и раздувала густо накрашенные губы, на фото выглядевшие чёрными.

— Мерзость какая, — сказал Василий, заглянув через плечо, — такая в санинструкторы не пойдёт и раненого из-под огня не вытянет.

После последнего боя он оглох на одно ухо, поэтому говорил на повышенных тонах.

Сергей приложил палец к губам:

— Тише ты, народ перебаламутишь. Дай людям отдохнуть.

Рядом, под импровизированным навесом из шинели, пользуясь затишьем, дремали три бойца из их взвода. Младший — Коляня Усов — тяжело сопел и всё время облизывал губы от жажды.

Питьевая вода ценилась на вес золота, потому что до ручья надо было ползти метров пятьсот по открытому месту, которое фашисты простреливали насквозь.

В жестяной коробке из немецкого ранца отыскались две пачки галет, несколько кусочков сыра, запакованные в хрустящий целлофан, и несколько розовых пластов сала в вощёной бумаге. При виде сала глаза Василия возбуждённо вспыхнули:

— Жируем, братцы! А я уж думал, что пустышку тянул.

Он сунул кусок сала в рот и сосредоточенно покатал его на языке, втягивая в себя худые щёки.

— Теперь я знаю, что такое полное блаженство, — он со вкусом слизал крошку с пальца, — до войны я думал, что счастье — это получить хорошую специальность, стать полезным обществу, нести культуру в массы.

Хрустнув галетой, Сергей удивлённо поднял бровь. Васька любил рассуждать о смысле жизни, но вопроса транспортировки культуры пока не касался.

Тот уловил ироничный взгляд и запальчиво сказал:

— Зря смеёшься, между прочим, без культуры люди дичают, можно сказать, превращаются в зверей, — он взял себе галету и положил на неё кусок сыра, зачем-то посмотрев сквозь него на просвет. — Если человек читает великие книги, слушает прекрасную музыку, то и душа у него становится лучше, добрее. Согласен?

Вместо ответа Сергей указал большим пальцем на томик Гейне, валяющийся на полу рядом с брошенным ранцем.

— С одной стороны — согласен, а с другой — нет. — Он задумался, пытаясь выразить ту мысль, что формировалась у него в голове. — Однажды на Ладоге, когда я перевозил эвакуированных, в толпе людей была одна старушка. Знаешь, очень странная, словно бы не от мира сего. — Он сделал паузу, припоминая вьюжный день с вплетёнными в снег комочками града. Очередь на машину тянулась длинным хвостом. Люди волновались, лезли в кузов, отталкивая друг друга, а бабушка стояла молча, чуть в стороне, и всех пропускала.

Она была высокой, с грубым широким лицом, окружённым тёмным ободом платка.

— И что? — подтолкнул разговор Васька. Он успел дожевать первую галету и потянулся за следующей.

— Я грузил людей, и она в кузов не поместилась, но спорить не стала, а прошла в конец очереди и встала заново. Этот рейс у меня был вторым, и я был сильно измотан, поэтому не стал наводить порядок, а сел