Стефанович, который привык больше молчать, чем говорить, почувствовал, что очень устал от своей речи, у него даже скулы онемели, а в желваках, в мускулах лица возникла тупая боль, будто он зубами перетирал свинец. Стефанович опустил голову, некоторое время сидел молча, с опущенной головой, прокручивая в себе произнесенное, затем выпрямился, вновь, как и в начале "маевки", приподнял занавеску и покосился в окошко, потом добавил:

- Впрочем, насчет "когда", ясно - очень скоро. Выступим, как только калининградцы будут готовы.

Время спрессовалось. Каукалову казалось, что он потерял счет дням, они слиплись, будто некие конфеты, в один клейкий комок.

Порою он чувствовал опасность, и тогда ему делалось зябко, хотелось поднять воротник куртки и натянуть на голову капюшон: слишком уж секущим был холод, пронизывал насквозь тело, умудрялся проникать в каждую косточку, в сердце, в легкие, и тогда в голову приходили мысли о смерти, они парализовывали Каукалова: смерти он боялся.

Каукалов останавливался, оглядывался по сторонам, стараясь засечь враждебный взгляд, но ничего опасного для себя не находил и успокаивался. через некоторое время ощущение опасности возникало вновь, и Каукалов представлял себя зверем, которого обкладывают охотники. Тогда он останавливался, спиной прижимался к стенке какого-нибудь дома, - эта привычка выработалась у него ещё с поры детства, с уличных драк, когда в любой стычке надо было прежде всего обезопасить себе спину, - и затравленно озирался, пытаясь понять, откуда же все-таки исходит опасность?

Неужели от той вон девушки в длинном кожаном пальто, сшитом из роскошного черного шевро, с пушистым воротником на плечах? Нежное личико девушки с прямыми шоколадно-каштановыми, аккуратно подстриженными волосами было безмятежно, сочные карие глаза удивленно распахнуты - она удивлялась миру, который видела, солнцу, людям, и это удивление прочно отпечаталось у неё на лице, - она жила в обеспеченной семье, среди "новых русских", не знала, что такое голод и низость человеческая, какой цвет и запах у беды и как тело иногда корежит боль... Нет, от этой девушки опасность исходить никак не могла.

Тогда от кого же она исходит? От того вон расхристанного, с бурым лицом дедка, который с грязным вещевым мешком бредет по проулку, останавливаясь у каждого мусорного бака? Или от трех пареньков цыганской внешности с бегающими глазами? Без объяснений понятно, чем занимаются эти худшие представители рода человеческого. Щипачи. Обычно они окружают какую-нибудь полоротую дамочку в богатой шубе, сжимают кольцо вокруг неё поплотнее, стараясь переложить себе в карманы содержимое её сумочки. Иногда это удается, иногда нет.

А вон особняком держится ещё один паренек, лет пятнадцати, с чистым, но порочным лицом, на котором редкими черными завитушками проступила, словно дурная поросль, борода. Вполне возможно, паренек этот - заодно с щипачами, командует ими... Они, что ли, могут прижать Каукалова?

Он усмехнулся, рукой провел по куртке, проверяя, на месте ли пистолет?

Пистолет был на месте. Каукалов нервно покрутил головой, оттянул воротник тонкого шерстяного свитера - ему не хватало воздуха, - засипел простуженно и опять оглянулся.

От кого же исходит ощущение опасности? Много бы отдал он сейчас за самую маленькую наводку, за неприметную зацепочку, - но нет, ни наводок нет, ни зацепок. Нич-чего. Только глухая иссасывающая тоска, которая раздирает душу.

Дома ему сделалось страшно. Страшно от того, что он в квартире один, совершенно один. Каукалов пожалел, что отправил мать на Клязьминское водохранилище - буквально вытурил её из квартиры... Грубо, бестолково. В нем родилось что-то щемящее - на несколько секунд он почувствовал себя мальчишкой.

Прямо в куртке и в ботинках Каукалов бросился на тахту, подтянул к себе телефон. Еды и выпивки у него было под завязку, званый ужин на пятьдесят человек можно давать... Он набрал номер Майи.

Соединения долго не было, в трубке что-то трещало, сипело, по-совиному гукало, потом раздался далекий тихий гудок - раздался и вскоре угас, словно бы он подпитывался некой батарейкой, а у батарейки этой кончился запас энергии. Каукалов снова набрал номер Майи. И опять послышался далекий тихий писк - два длинных угасающих гудка, - и телефонный эфир угас. Каукалов почувствовал, что у него задергалось лицо - одна его половина, правая.

Он слышал как-то, что важные жизненные нити в человеке располагаются по диагонали: правая половина головного мозга, например, управляет левой частью тела и наоборот, если начинает давать сбои сердца и вместе с ним болеть левая часть груди, то отзвук-сигнал сразу обозначится справа отнимется рука, будет приволакиваться нога либо задрожит, затрясется, будто у паралитика, правая часть лица. Каукалов испуганно схватился рукой за щеку, попытался остановить тряску - не получилось, кожа, мышцы нервно дергались под ладонью, и Каукалов болезненно морщился.

Совладав с собой, он ещё раз набрал номер Майи - и опять та же история: два далеких беспомощных гудка и потрескивающая тишина в эфире, с щелканьем и странными басовитыми всхлипами.

Тогда он решил позвонить Кате Новиченко. Но и тут ничего не получилось - все попытки связаться с девушками уходили в песок.

Выругавшись, Каукалов швырнул аппарат на пол. Лежа на тахте, бесцельно обвел взглядом комнату, вспомнил, что в столе на кухне мать держала в полиэтиленовом пакете коричневые некрасивые бляшки - телефонные жетоны.

Надо взять пару жетонов и позвонить с улицы, из телефона-автомата. Каукалов поднялся с тахты, поддел ногой телефонный аппарат, - тот с жалобным звяканьем отлетел в сторону, - и прошел на кухню.

У запасливой педантичной Новеллы Петровны все было определено по своим закоулочкам, все находилось на своих местах. Пластмассовые темные бляшки, словно пиратские метки, которые "джентльмены удачи" любили посылать своим противникам, лежали в отсеке вместе со спичками. Каукалов выдернул из пакета несколько бляшек, - движения его были судорожными, нервными, - и, громко хлопнув дверью квартиры, бегом, будто это могло чем-то помочь, понесся по лестнице вниз.

Автомат рядом с подъездом не работал - местная пацанва постаралась малолетние умельцы оторвали у телефона трубку. Скособоченная облезлая будка, приткнувшаяся к боковине соседнего дома, вообще была пустая: с линялой стенки срезали не только телефонный аппарат, даже шурупы.

Следующий телефон-автомат был исправен. Каукалов, едва сдерживая в себе рвущееся дыхание, сунул пластмассовую коричневую бляшку в прорезь, набрал номер Майи.

В ответ - тишина. Ни гудков, ни стука, ни глухого костерного треска. Каукалов выматерился. Выбил жетон обратно, вновь набрал номер. И опять тишина.

Вдавив трубку в ухо, Каукалов присел, оглянулся - по шее, по спине, ловко лавируя между лопатками, поползли холодные, ошпаривающие тело льдом мурашики - ему показалось, что кто-то целится в окно телефонной будки из пистолета. Но нет, в пустынном, обрамленном унылыми беспородными деревцами дворе - никого, кроме слепой очкастой бабульки, закутанной в пуховую шаль. Вид у бабульки замерзший, жалкий - ей явно пора домой, но без посторонней помощи она не могла подняться со скамейки. А дома об этом одуванчике, похоже, забыли. Вряд ли бедная бабушка вообще знает, что такое пистолет.