- Никто ничего не услышит. Гарантирую.

Аронов приложил "калашников" к плечу и дал длинную, в полрожка, очередь. Только снег, да красные брызги полетели вверх. Каукалов удивленно приподнял брови и отметил в очередной раз: Аронов изменился, это уже не тот сосредоточенно-испуганный, погруженный в собственную скорлупу Илюшка, его напарник стал совершенно другим человеком.

Второй водитель онемел от ужаса, тело его обмякло. Он заплакал. Так, плачущего, Каукалов с Ароновым и подвели его к дереву, обмотали тонкой бельевой веревкой.

Эту веревку Каукалов закупил в большом количестве - целых десять мотков. Рассчитывал - надолго хватит.

Когда они уходили, водитель обвис на веревках, голова у него свалилась набок, из открытого рта вытекла пузырчатая струйка слюны и замерзла на подбородке.

- Все, не жилец, - спокойно констатировал Каукалов, - пошли быстрее!

- Нет, он ещё побарахтается, - возразил Аронов, - он пока только сознание потерял. Скоро очнется, - приподнял автомат. - Может, отравить его вдогонку за корешем?

- Не надо. Пусть стынет. Он и без нашей помощи скапустится. Пошли быстрее! Холодно.

Они пристроились в след, уже проложенный среди сыпучего глубокого снега, двинулись назад, к трассе. Аронов, оскользнувшись пару раз в серой крупичатой россыпи, выругался.

Каукалов молчал. Он думал о веревке - не слишком ли много он её купил? Целых десять мотков. Не перебор ли?

С другой стороны, запас карман ещё никогда не тер. Да и веревки такой - тонкой, прочной, умотистой, - её можно было намотать даже на обыкновенную катушку, - он нигде больше не видел. Нашел только в одном магазине, хозяйственном, расположенном около станции метро "Кузнецкий мост". Продавщица, которая отпускала ему веревку, удивилась: зачем так много?

Каукалов сухо, по-деловому заявил:

- Для производственных нужд!

Стоит только более менее сообразительному следователю пойти с образцом веревки по магазинам, как он быстро выйдет на продавщицу с удивленными глазами. А та, естественно, вспомнит Каукалова. Каукалов раздвинул губы в презрительной усмешке: ну и что?

Один деятель, случайно уцелевший, даже целую картину нарисовал, его с Илюшкой довольно точно изобразил, - и что? Кто-нибудь подошел после этого к Каукалову с требованием: "Предъявите ваши документы! Очень уж ваш лик напоминает одно преступное изображение..."? Нет, никто не подошел, никто не потребовал документов. А если даже кто-нибудь и подойдет близко, то обожжется: у Каукалова есть очень даже хорошее прикрытие.

При милицейских погонах, в немалом звании, при приметной должности. Он вдруг ощутил на своем лице липкую раздражающую паутину - прилетела невесть откуда, расправилась в морозном воздухе и шлепнулась прямо на физиономию. Скребнул ладонью по щеке - нет никакой паутины. Опустил руку есть паутина.

Снова скребнул ладонью по щеке. Не содрал ничего. Разозлившись, растер ладонью все лицо - паутина сидела прочно. Прилипла, будто маска.

Он выматерился. Вслед за злостью пришла некая опустошающая слабость. Каукалов не знал, что с ним происходит. Организм его чувствует что-то нехорошее... Организм чувствует, а сам Каукалов ничего не чувствует, задубело что-то в нем, покрылось коростой, одеревенело, стало чужим...

Может, это как-то связано с Санькиной смертью? Нет, по этой части у Каукалова внутри никакого озноба не будет - армия научила его спокойно относиться к чужой крови и к чужой смерти, - тут было что-то другое... Но что?

В ангаре Каукалова встретил новый приемщик - плечи по полкилометра, между ними - маленькая, почти без шеи, голова.

- Теперь со мной дело будешь иметь, - сказал он.

- А дед чего? Йок?

- Не знаю. Йок или не йок - это его забота. Будешь дело иметь со мной, и все.

В душе у Каукалова шевельнулось что-то жалостливое, тревожное, но в следующий миг угасло: надо о себе думать, а не о старике Арнаутове. И все равно он не мог вот так, на полуслове оборвать разговор, поэтому проговорил больше для себя, чем для этого бугая:

- Наверное, Саньку своего хоронит...

Бугай слушать его не стал, перебил грубым напористым голосом:

- Чего привез?

От вопроса Каукалов невольно сжался: как бы сейчас не получить пару подзатыльников, на которые он не сможет ответить, оглянулся на фуру, рядом с ней уже столпилась кучка грузчиков, поймал себя на мысли, что ему сейчас не хватает Аронова - никогда раньше такого ощущения не было, а сейчас возникло. Но Илюшка что-то застрял, отстал на "канарейке" - не научился ещё сноровисто водить машину.

- Чего молчишь? - спросил бугай. - Язык проглотил?

- Нет, не проглотил. Привез напитки... Годится? Если не годится, могу отогнать фуру назад, на трассу.

Голос у бугая, когда он услышал о напитках, помягчел, он азартно потер руки, преобразился на глазах и заинтересованно подмигнул Каукалову. Каукалов понял, что сейчас бугай обязательно произнесет фразу: "Напитки это хорошо!"

Бугай покашлял себе в кулак и сказал:

- Напитки - это хорошо! - Снова покашлял, прочищая горло, и добавил: - Это полезно для здоровья!

Опять потер руки и скорехонько, вприпрыжку, понесся к фуре. Он знал то, чего не знал Каукалов: напитки хоть и не приносили такого ошеломляющего дохода, как телевизионная техника или компьютеры, но все равно прибыль от бутылок была очень высокая, выше, например, чем от столовых наборов и хрусталя.

Аронов подъехал к ангару лишь через пятнадцать минут.

- Чего случилось? - хмуро спросил у него Каукалов.

- Колесо полетело. Вот что я из него выудил, - Аронов достал из кармана кривой, новенький, словно бы только что из-под штампа, гвоздь. Кто-то вредит нам.

Каукалов выругался матом, затем сощурился жестко, привычно, превращаясь в Каукалова, которого Илюшка боялся, оценивающе глянул в лицо напарнику:

- Тебя с крещеньицем! Ты сегодня разговелся, в бою разговелся, можно сказать.

- А-а, - поняв, о чем говорит напарник, Аронов с деланным безразличием махнул рукой, и Каукалов в очередной раз отметил, что бывший его школьный кореш стал другим человеком.

- Молодец, хорошо из "калаша" по тому бегуну врезал, - похвалил его Каукалов, - только красные сопли в воздух брызнули...

Скоро собрать всех Стефановичу не удалось - ослаб и свалился на целую неделю Леонтий (а без Леонтия это дело никак нельзя было решать), следом наступили поминки на девятый день после смерти, - встретиться смогли только на десятый день.

У Стефановича к этому времени на руках уже имелись кое-какие сведения.

Собрались узким кругом: почерневший и здорово поседевший Леонтий, Настя, Рашпиль и Стефанович. Расселись по табуреткам во флигельке, где жил старший Рогожкин. Оглядев всех поочередно, Стефанович сказал: