- С-суки! До чего дошли там, у себя, в своей Москве! Убивают почем зря! - то в одном месте, то в другом вздымался над толпой голос, повисал тревожно в воздухе, и процессия, отзываясь на него, начинала невольно бурлить, словно бы среди людей возникал некий вихрь, над головами взметывались кулаки, люди выпрямлялись враждебно, но потом все стихало, и процессия некоторое время двигалась молча.

Но вот над толпой взлетал очередной, тревожащий душу крик: "Эту московскую мразь, бандитов этих надо сажать на колья!" - и взбудораженная толпа снова начинала волноваться.

Леонтий от слез почти ослеп, он уже не мог плакать - только стонал и слабым движением прижимал к глазам пальцы. Жена его Галина, тоже вся в слезах, все совала Леонтию под язык белую захватанную таблетку и задавленно хлюпала носом:

- Возьми валидол, Ленечка, легче станет!

Но Леонтий не слышал её, лишь крутил головой и стонал.

- Ми-ишка! - иногда сквозь стон прорывались у него сухие глубокие взрыды и тут же тонули в кашле, Леонтий задыхался, кусал до крови губы и вновь заходился в судорожных конвульсиях.

По городским тротуарам мела, свиваясь в тощие жгуты, поземка. Было холодно. Мундштуки труб примерзали к губам музыкантов. В Лиозно не было ни одного человека, который не слышал бы о страшной смерти Михаила Рогожкина.

Настя шла за гробом с напряженным белым лицом и совершенно сухими жесткими глазами - ни одной слезинки из них не выкатилось. На тихий говор, усиливающийся в минуты, когда оркестр делал передышку, она не обращала внимания, на вопросы, адресованные к ней, не отвечала. Она просто ничего не слышала. И ничего не видела. Двигалась за гробом совершенно бесчувственная, словно сомнамбула, - лишь иногда неожиданно складывалась вдвое от болезненного внутреннего укола, стонала, сдавив в щелки невидящие глаза, но в следующий миг брала себя в руки, распрямлялась и так же слепо двигалась дальше.

Одна из баба глянула на неё приметливым глазом, удивилась громко:

- Надо же, ни одной слезинки!

К Насте протолкался сжавшийся, усохший, ставший меньше ростом Стефанович, осторожно взял рукой под локоть, спросил:

- Помощь тебе, Настеха, не нужна?

Но Настя не услышала и его, как и не почувствовала, что он пытается поддержать её, не повернула головы в его сторону - ничем не отозвалась на слова человека, который нашел её Мишку мертвым в овраге.

- А, Настеха?

И вновь Настя не услышала Стефановича, хотя лицо её на этот раз болезненно дернулось, словно бы она попала под удар тока, губы нехорошо заприплясывали.

- Ты не держи слезы в себе, Настеха, не держи, - посоветовал Стефанович, - не рви себе сердце, поплачь...

Лицо у Насти снова окаменело, она продолжала двигаться ровным, размеренным шагом, безжизненно, будто автомат - некая ни на что не реагирующая механическая игрушка, ноги её сами по себе переступали по земле, давили снег, оскользались, если под подошву попадала наледь.

- А что касаемо Мишки - мы за него отомстим, - произнес тем временем Стефанович, окутался серым парком, - те, кто его убил, свое получат. От нас они не уйдут.

И неожиданное дело - Настя очнулась, повернула к нему голову, в светлых глазах её, - хотя почему светлых? это раньше глаза у неё были светлыми, а сейчас Настины глаза стали черными, глубокими, - внезапно что-то ожило. Стефанович, удивленный этим преображением, даже на цыпочки приподнялся, чтобы лучше видеть Настю. Губы её шевельнулись, Стефанович напрягся, надеясь что-нибудь услышать, но ничего не услышал и повторил убежденно, резко, отливая слова, будто пули:

- Мы за Мишку, Настеха, обязательно отомстим!

- Возьмите меня с собой, - чисто и звучно, каким-то проснувшимся голосом попросила Настя.

Стефанович снова усох, сделался маленьким, словно гриб, и отдалился от Насти.

- Это дело, Настеха, не женское.

- Все равно возьмите. Я очень хочу отомстить за Мишу.

- Там ведь... там ведь, - смятенно затоптался, покачиваясь на ходу из стороны в сторону, Стефанович, - там ведь кровь будет...

- Ну и что? Я крови не боюсь. Возьмите. - В голосе Насти послышались надломленные молящие нотки и нечто такое, что словами не определишь, может, ненависть, может, горькая обида, может, боль, может, ещё что-то сложное, очень сложное, и Стефанович, стушевавшись, согласно кивнул.

- Ладно, Настеха, подумаем...

- Возьмите! - вновь сказала Настя. Сказала так, что Стефанович понял: если откажет, то Настя одна поедет в Москву искать убийц Михаила Рогожкина.

Он хотел было отойти от нее, передвинуться к своим подопечным, бредущим в процессии отдельной группой, - к маленькому животастому Шушкевичу, чьи глаза от мороза превратились в настоящие бельма, к несуразному Рашпилю, которого с двух сторон поддерживали водители, поскольку Рашпиль с горя опрокинул в себя сразу два стакана водки и ослаб, но переместиться Стефанович не сумел, Настя цепко ухватила его за руку.

Пальцы у неё оказались железными, Стефановичу сделалось даже больно, она повторила едва слышно, но таким тоном, что у Стефановича по спине побежал нехороший шустрый холодок:

- Я крови не боюсь! Как только соберетесь что-нибудь решать позовите меня!

- Ладно, - пообещал Стефанович, - скоро мы соберем маленький хурал. И тебя, Настеха, позовем. Жди!

Каукалов с Ароновым отбили на Минском шоссе ещё одну фуру болгарский треллер с продырявленным тентом, загруженный спиртным греческим семизвездочным коньяком "Метакса", поддельным джином "Кордова", шведской водкой "Абсолют" нескольких сортов, - Каукалов, проверив документы у седого, смуглого водителя, вгляделся в стекло кабины.

За водительским сиденьем имелась мягкая лежанка - откидная полка, обтянутая слоем поролона и черным винилом, оттуда потревоженно приподнялся ещё один водитель - сонный, с отечным невыразительным лицом и крохотными вороньими глазками. Больше в кабине никого не было.

Каукалов колебался - брать фуру или не брать? Водка и виски - это все-таки не фотоаппараты и не телевизионная электроника, большой барыш вряд ли получишь, а с другой стороны, на безрыбье и рак - рыба. Сегодня им вряд ли уже удастся выследить и тормознуть кого-либо еще, придется довольствоваться этим.

- Поехали со мной! - приказал Каукалов водителю, довольно сносно говорившему по-русски.

- Куда? - Вид у того сделался взъерошенным, словно у побывавшего в серьезной передряге попугая.

- На проверку груза!

Через двадцать пять минут этот водитель, поняв все, попытался убежать, но увяз в сугробах, зарылся в снеговых горбушках по самую шею, и Каукалов, чтобы не лезть в глубокий снег, приказал напарнику:

- Илюшк, хлестани-ка по сугробу очередью.

Аронов стянул с плеча автомат, озадаченно оглянулся в сторону близкой, пышащей дымом, грохочущей трассы, Каукалов успокоил его: