— Если оставить эти беспорядки без внимания, светлое будущее Китая станет Китаем без будущего, полным хаоса!

Репродукторы передавали семичасовые новости, что значило, что домой он добрался позже обычного.

— Эта детвора что, беспорядки устраивает? — бормотали вокруг. — Контрреволюционеры? Это что, так решили?

Вещание продолжалось:

— Ни при каких обстоятельствах недопустимо создание каких бы то ни было незаконных организаций!

Придется ему… Руки Воробушка вспыхнули болью, словно пальцы его обвязали струнами, и те теперь медленно затягивались. Разве не так хунвейбины делали с… Додумать он не мог. Люди рядом злобно глядели на репродукторы.

— Они что, издеваются? — осведомился кто-то. — Они серьезно собираются пустить танки на горсточку студентов мехмата?

Толпа недовольно зашевелилась.

— Это что, беспорядки? Это что, как культурная революция? Да я в супе у себя больше политических волнений вижу.

Воробушек протолкался мимо карамельщика. Торговец пытался заинтересовать людей фантастическими фигурами, которые выделывал из застывающего сахарного сиропа — слова и даже головы знаменитостей. В детстве Воробушек обожал такие сласти. Он купил три: одну вроде бы в форме Председателя Мао, другую — явно изображавшую Бетховена, и третью, чей прототип оставался загадкой. И принялся пробивать себе путь через толпу.

Когда он наконец добрался домой, то учуял крахмалистую сладость приготовленного Ай Мин риса. Дочь уже выложила на тарелки маринованную репу и острый баклажан. Повсюду в хутуне радио и репродукторы повторяли приговор властей студенческим демонстрациям: «Мы имеем дело с серьезной политической борьбой против партии и всего народа…» Диктор уведомлял, что на следующее утро, 26 апреля, в «Жэньминь жибао» выйдет передовица и партия призывает всех граждан внимательно ее изучить. Воробушек подумал, что надо бы попросить Ай Мин сделать устройство, что исподтишка выключало бы радио всем остальным.

На телевизоре лежало собрание писем Чайковского в китайском переводе. Зачем вообще Ай Мин это читала? Он полистал тоненькие страницы. На словах сосредоточиться он не мог, но заметил, что на фото у Чайковского объемистый живот преуспевающего человека. Композитор выглядел упитанным и со вкусом одетым.

Он принялся листать книгу так громко, как только мог, надеясь, что вдруг зайдет Ай Мин — он скучал по ее обществу. Письма Чайковского были полны пустой болтовни; у него, кажется, было несколько братьев. Вот Чайковский писал одному из них про то, как сочинял свой знаменитый Концерт для скрипки ре-мажор, соч. 35: «Не могу сказать, чтоб моя любовь была совсем чиста. Когда он ласкает меня рукой, когда он лежит, склонивши голову на мою грудь, а я перебираю рукой его волосы и тайно целую их… страсть бушует во мне с невообразимой силой…»[17]

Воробушек уставился на страницу.

Да где же проигрыватель? Руки и ноги у него горели, как в лихорадке, и из-за этого мысли Воробушка вдруг взбаламутились. Он испытал вдруг такую страстную жажду музыки, что как будто вновь вернулся в детство, когда слушал, сидя под чайным столиком, как поют мать и Завиток. А где письма Кая? В конверте от пластинки, где он обычно их хранил, их не было. Он ничего не слышал о Кае много лет, но в 1985-м, когда набрали ход реформы, как гром с ясного неба пришло письмо. Только тогда он и узнал, что Кай уехал из страны. В 1978-м, навестив Воробушка в Холодной Канаве, он перешел гонконгскую границу и там попросил политического убежища. Не прошло и года, как он женился, уехал в Канаду, и там у него родилась дочь. Первые письма сочились в Холодную Канаву по письму раз в полгода. Теперь в Пекин письма из Канады приходили через каждые несколько недель. Кай писал, что бросил играть на рояле. Это отречение от музыки было невозможно объяснить, его преследовали события и лица; он чувствовал себя так, словно все эти годы провел во сне. Он отчаянно хотел вернуться в Китай, пусть хоть ненадолго, но невозвращенцу нечего было об этом и думать. Правительство отказалось выдать ему въездную визу. Не мог бы Воробушек приехать в Гонконг повидаться с ним? Он уже обо всем позаботился. Кай мог бы перевести деньги, которые обеспечат Воробушку выездную визу. Эта деталь была упомянута в письме небрежно, как заурядная беглая мысль. Воробушек не вполне понимал почему, но сам вид писем Кая и то, что невозможно представить кого бы то ни было из них двоих в чужой стране, невозможно — в сущности — вообще представить себе внешний мир, его смущали. Воробушек написал нерешительный ответ. А потом, в прошлом месяце, Кай ему ответил. Давным-давно ты велел мне не возвращаться, но теперь-то я понимаю — ты был неправ, Воробушек, я и тогда это понимал, но слишком боялся это признать. Я был слишком себялюбив. И какое вообще право я имел тебя о чем-то просить? Но, Воробушек, наше будущее зависит от того, знаем ли мы, что любили и чем стали… Пожалуйста, если можешь, прошу тебя, приезжай в Гонконг. Между нами столько всего. Целая жизнь. Я тут узнал недавно, что Профессор сидел в тюрьме и пережил беспорядки. Он умер в 1981-м. Мы так и не помирились. Как я мог до сих пор не знать о его смерти?

Даже когда он пытался вспомнить, то вспоминал это как другую жизнь. Любовь была преданностью родителям, Лин, Ай Мин, этой жизни. Но если это была любовь, то чем было то, другое?

— Пап, что случилось?

Да где же письма? Он всего несколько недель назад их пересматривал — и спрятал в конверт от Гленна Гульда.

— Ты что на полу делаешь? — сказала Ай Мин.

— Ищу пластинку, — сказал он.

— Какую?

По вечерам, до того как зажигался свет, можно было принять ее за Чжу Ли. Те же испытующие глаза. Та же упорная наблюдательность. Оставь меня, подумал он. Неужели Чжу Ли никогда меня не оставит? Но тут же устыдился этой мысли.

— Руки болят? Опять, да? Иди, посиди на диване.

У Кая тоже была дочь.

Как же человеку понять, задумался он, что есть любовь, а что — ее подобие? И имело ли это значение? Разве не важнее было то, что делалось — или не делалось — во имя этого чувства?

— Пап, скажи мне, что за пластинка.

Радио на улице продолжали предостерегать: «Это умышленный заговор и хаос. Его цель — раз и навсегда уничтожить руководство партии и социалистический строй».

Ай Мин опустилась рядом с ним на колени.

Дочь выбрала пластинку — Скарлатти, сонаты ре-мажор и ре-минор. Воробушек испытывал болезненное желание заползти в машинку. В 1977-м он, помнится, услышал, как во время протестов «Стены демократии» человек его примерно лет по имени Хуан Сян приклеил на стену стихи, которые написал еще в культурную революцию. В семидесятых, когда он их сочинил, он завернул каждый лист в полиэтилен, обернул им свечу, а затем добавил поверх еще слой воска. Когда культурная революция закончилась, он растопил воск и достал все девяносто четыре страницы своей поэмы. Было ли такое на самом деле, гадал тогда Воробушек, или это было что-то вроде Книги записей, воображаемое спасение? Как могло быть, что люди его поколения такое творили — и все же эти деяния были отчаянно скрываемы? Что происходило, если растапливать человека, как воск, слой за слоем? Что, если между слоями бы ничего не оказалось, и в сердцевине тоже ничего, лишь тишина?