камню, от куста к кусту. Большие препятствия преодолеваю на четвереньках. Но когда, перемахнув последнюю расщелину, я ухватился руками за выступ заветной скалы и торжествующе (не всякий отважится забраться на такую высоту!), задрав голову, взглянул наверх, то чуть не выпустил из рук выступ, за который держался. На моем гладком камне, куда могли забираться только я да аист, преспокойно сидел Васак и гадал на цветке.

Ах ты, Ксак, нашел место для пустой забавы!

Я подкрался к нему сзади. Васак был так поглощен своим занятием, что не заметил моего приближения. Он не слышал даже, как я, оступившись, скатил вниз целый поток щебня.

— Не любит, — сказал Васак, оборвав последний белый узкий лепесток.

Я опустился рядом. Васак не шелохнулся. Он и сейчас не заметил меня. Ах ты, бедняжка, ты, оказывается, не только оглох, но и ослеп…

— Не любит, — повторил Васак и отбросил желтую оборванную подушечку ромашки.

— Меня тоже, — сказал я, тронув его за рукав.

— Ты о чем?

Васак встрепенулся, часто-часто замигал глазами.

— О том же, о чем и ты.

Васак опустил голову.

— Ты по-прежнему ее любишь, Васак?

— Люблю. А ты?

— Я тоже.

Васак поднял голову:

— Давай поклянемся, Арсен, что никогда не оставим ее. Разве она виновата, что не любит нас?

— Нет, не виновата.

— Клянись же!

— Клянусь солнцем и прахом бабушки! — прошептал я. — Этой клятвой я обещаю ей быть для нее братом до конца своих дней, — повторил я вслед за Васаком слова клятвы.

— Лечь костьми, но никогда не дать ее в обиду…

— Чтоб ни один волос не упал с ее головы…

— Обещай же, что и Цолака не тронешь…

— Обещаю и пальцем не задеть его, если даже ненароком он попадется мне под кулак…

— Смотри, смотри, — оборвал меня Васак.

Я посмотрел в направлении его руки. Высоко над головами кружил аист. Это, должно быть, тот аист, что облюбовал вместе со мной эту скалу, напоминающую башню. Лети, лети, почтенный! Не для того я разодрал себе пальцы, карабкаясь сюда, чтобы так легко уступить тебе это место.

Забравшись на эту башню, я всегда чувствую себя как какой-нибудь падишах, обозревающий свои владения.

Вот пасется на склоне стадо. Впереди овечьего гурта, рядом с козлом с вызолоченными рогами и раскрашенной шерстью, застыл чабан.

А вот Матага-хут и есть тот камень, на который нельзя сесть. Я часто поднимался на ту гору, сперва с бабушкой, а потом один. Сюда приходили отовсюду паломники. На камне раскладывались вкусные яства. Их освящали, после чего они немедленно поедались.

А какой вид на село! Век проживешь, а если не заберешься сюда — и знать не будешь, где жизнь прошла.

Во-он виднеется и наш дом! Нет, вру! Нашего дома совсем не видно. И все это из-за инжирового куста! Разросся так, что закрывает собой весь дом от порога до ертика, словно какой-нибудь курятник, а пользы от него никакой. Плоды осыпаются, не успев завязаться. Ишь, красуется, невидаль какая! Ну погоди же! Доберусь я до тебя со своим цакатом [80].

Но кто это там скачет по косогору, пригнувшись к шее лошади? Смотри, как развевается за спиной башлык. Ну, конечно, папахоносец! Но что с ним? Что он несется как угорелый? Нет, не удовольствия ради он гонит лошадь по такой крутизне! Вот он галопом промчался мимо школы, скачет через село.

Я мысленно несусь за ним. Вижу, как куры, шарахаясь от всадника, разлетаются через заборы. Слышу, как собаки долгим лаем провожают его.

Возле дома, где живет хмбапет, всадник осаживает коня.

Жаль, очень жаль, что мы не можем в самом деле последовать за ним в дом хмбапета. Но вот хмбапет сам выходит на крыльцо. Он размахивает над головой маузером. Кругом бегают люди, суетятся. Со двора выскочили трое других всадников и поскакали в разные стороны. Нет, нехорошие вести привез папахоносец. Держу пари — нехорошие!

Скорей бы вечер. Скорей бы домой. Не успеем переступить порог, как прилетит Мариам-баджи. Она придет занимать у матери соль. Но мы ведь знаем, за какой солью приходит она. У нее зоб лопнет, если она не поделится свежими новостями.

— Эй, эй, эй, пострелы. Куда вы запропастились. Эгей.

Окрик, раздавшийся внизу, перекатывался в горах.

Это нас зовут дед и Апет. Мы неохотно покидаем башню. Едва только делаем несколько шагов, спускаясь по крутизне вниз, как на наш камень с шумом садится аист. Убрав под крыло одну ногу, он сейчас же заливается ликующим треском.

Со скалы аиста едва заметная тропинка ведет вниз, в урочище Салаха. Дорога наша в гончарную лежит через это урочище. Вдруг нас негромко окликнули, сперва меня, потом Васака. Мы остановились как вкопанные. Огляделись — никого.

— Подойдите сюда, ребята! — раздался тот же голос. И в просвете раздвинутых веток мы увидели лицо Седрака.

Седрак! Как передать радость, обуявшую меня!

Я хожу по земле лишь потому, что в Карабахе есть партизаны. Я явственно вижу собачий оскал страшного аскера, навалившегося на меня, вижу Седрака, остановившего руку убийцы.

«Седрак!» — хотел было крикнуть я, но он приложил палец к губам.

Едва дыша, мы пошли на зов. Давно мы его не видели, нашего Седрака. Он все такой же: длинный, нескладный, с веселыми смешинками в глазах.

Когда мы уселись, Седрак опустился возле нас на корточки. Худощавое бритое лицо его было усталым.

— Хорошо, что я вас встретил. С самого рассвета я в этих местах надежного человека ищу. Уж думал ночью в село пробираться.

— В село? — испугался я, представляя, что могло бы случиться с моим спасителем. — Не ходите туда, дядя Седрак! Мы для вас все сделаем!

— Как стемнеет, притащите сюда инструменты Кара Герасима. За кузницей, в яме под бутовым камнем, закопаны. Нам они сейчас до зарезу нужны. Устроили у себя походную кузницу, а работать нечем. Дела! — улыбнулся он.

— На тропинке гончаров теперь дашнаки дозорных поставили, — сказал Васак.

Седрак задумался.

— Дозорные? Над гончарами, выходит, руку занесли.

— Не так уж строго ее охраняют, — заметил я. — Дед говорит: поставили пугало с винтовкой, страх нагоняют.

— Смотря кто дозорный. У Самсона и муха не пролетит, — возразил Васак.

— Сегодня дозорный Карабед. Этого нетрудно обмануть, он частенько отлучается с поста, — вставил я.

— Сумеете? — спросил Седрак.

Мы переглянулись с Васаком:

— Еще как!

Во все глаза мы смотрели на дядю Седрака: будто наш прежний парикмахер, а будто и не он. Седрак не отпустил ни одной шутки, не сказал ни одного насмешливого слова о мелике Шахназаре и Пулу-Пуги. Задание получено, все переговорено, но мы не уходим.

— Дядя Седрак, — сказал я, —