с любопытством разглядывать все, что попадалось ему на глаза. А известно, что может попасться человеку на глаза в гончарной: глина, глина и еще раз глина.

Дядя Мухан, сочувственно покачав головой, сказал:

— Если пещера способна родить богатство, то почему до сих пор кроты не сделались халифами?

Вслед за ним пришел гончар Мкртич, наш сосед, и тоже не очень лестно отозвался о затее деда.

Затем потянулись другие гончары, потом ремесленники, снова гончары и снова ремесленники.

Пришел даже сам хмбапет. Ему почему-то стало очень весело у нас. Он все смеялся, хватаясь за бока, так, смеясь, и ушел.

Потом притащился священник. Как же можно без священника? Гремя цепью от кадильницы, он зачадил ладаном, призывая бога дать «благоденствие дому сему», затем окропил водой и нас, и горшки, и глину.

Дед поспешил извлечь из хурджина бутыль с тутовкой, которую он приберегал для почетных гостей. Кротко взглянув на бутыль, священник крякнул и тут же проглотил конец молитвы.

Опрокинув несколько стопок и заметно повеселев, он наконец удалился.

А что еще за народ толкается у нас? Папахоносцы? Пускай глядят и они. Нам не жалко. Милости просим. Заходите все, кому не лень: нас от этого не убудет.

Но что делать с Аво, который откровенно смеется над дедом? Мало ли что придет в голову всяким хмбапетам! А кроме того, зачем выносить сор из избы? Разве это хорошо, если наш дед у всех на языке? Ах, этот Аво! Никогда не узнаешь, какому богу будет молиться он.

— Проходя над пропастью, никогда не смотри под ноги, непременно упадешь, — говорит дед, склонившись над станком.

Апет молчит. Молчим и мы, стараясь не стучать лопатами.

— Бог, сотворив нашу землю, послал на нее двух братьев, — не отрываясь от дела, продолжает дед, — старшего назвал смертью, младшего — жизнью. Выход есть. Надо держаться младшего брата. Жить!

Нет, плохи наши дела, если на деда снова нашло красноречие.

— Что делать? — гулко отдается дедов голос в пещере. — Но что делает вода, которой преградили путь? Она пробивает пески и камни и снова выходит на божий свет.

— Шуму подняли с тобой, Оан, на весь мир, — промолвил Апет, — а ведь из этого может ничего не выйти.

Дед недружелюбно посмотрел на Апета:

— Гнилой зуб ореха не раскусит. Пробивать тропку в пустыне — не дело всякой мелюзги…

— Не сердись, Оан, — вздохнул Апет. — К слову пришлось.

Но дед уже гремел:

— Если я не ослышался, ты еще сказал, что с трухлявого мостика все равно слетишь вниз, куда бы ни смотрел. Опомнись, старина! Разве мы на гнилом мостике? Даже ребенок знает: когда арба застревает в яме, на помощь зовут людей, и, смотришь, арба пошла. Разве мы делаем не то же самое?

Но какова цена словам деда, если, разбивая малодушие Апета, он сам глядит невесело? Не прячет ли дед за пословицами свое неверие? В самом деле, во что ему верить? Давайте разберемся, что, собственно, произошло.

Жили гончары — Апет и уста Оан. Жили плохо, хуже некуда. Чтобы жилось лучше, они решили объединить свои хозяйства и работать сообща. Что от этого изменилось? Только то, что Апет перекочевал в нашу пещеру. Одна рука не может бить в ладоши, это верно. Но и два цветка не приносят весны. Что из того, что два гончара, желая перехитрить жизнь, выдумали такое слово: «Братство»? Что прибавилось в хозяйстве с тех пор, как появилось это слово над входом в нашу гончарную? Ровным счетом ничего.

Впрочем, нет, это не совсем так. А наш вислоухий друг, перешедший в братство вместе со станком Апета? Мало ли какую услугу может оказать в хозяйстве осел!

— Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе, — сказал однажды дед. — Не попытаться ли нам, Апет, самим постучаться к покупателям? Не перевелись же люди, которые пьют воду и хранят вино…

Надо ли говорить, как снаряжали Апета в дорогу? Вы помните, как меня собирали в Шушу? Суетня стояла на дворе, как и тогда, с той лишь разницей, что теперь вокруг навьюченного осла, кроме деда и матери, хлопотала и тетя Нахшун, мать Васака.

Со сборами покончено. Апет выводит осла на дорогу.

— Счастливо обернуться! — кричит ему дед.

Апет скрывается за поворотом улицы.

— Не я буду, если он не вернется с мальчиком! [78]

Апет не обманул наших надежд. Через три дня он вернулся с мешками, полными чистой пшеницы.

Аминь твоей прозорливости, дед! Прости меня, дурака, за малодушие. Я теперь вижу, что с тобой не пропадешь.

— А ну, Аво, как пахнет белый тонирный лаваш? Что ты скажешь теперь, неблагодарная душа?

III

Пока дед, на плечи которого легли хлопоты по братству, ломает голову, куда поставить станок Хосрова, который тоже перешел к нам, давайте выйдем из затхлой пещеры, пройдемся по белому свету и послушаем, как поют птицы.

Не надо ходить на Матага-хут или на Джарккар. Сделаем только каких-нибудь сто шагов в сторону от ремесленных мастерских. Взберемся вон на ту скалу, где по утрам на одной ноге стоит аист, расточая свой стеклянный треск.

«Пепа-жист, пепа-жист», — раздалось над ухом.

Какая-то нарядная пичужка, прыгая с ветки на ветку, вертелась перед глазами.

«Тюлю-ли, тюлю-ли», — затюлюлюкала другая пташка, не менее настойчиво требуя внимания.

Прямо над головой, распустив пышный коричневый хвост, красуется на ветке трясогузка. Балансируя хвостом, она поворачивается ко мне то одной, то другой стороной.

Мне смешно и весело от этого птичьего кокетства. Хорошо им, этим удодам, трясогузкам, дятлам, одетым так красиво, вертеться на глазах, показывая свои наряды! Но что делать бедному чижу, если природа не так щедра к нему? Даже на соловья жалко смотреть — так он невзрачен на вид.

Певчих птиц не увидишь никогда — не любят они мозолить глаза, но как ликующе-торжественно льется их песня! А как переливается красками земля, усеянная пятнами цветов!

Взбираясь вверх по склону, я не замечаю, как рву лепестки ромашки, приговаривая: «Любит, не любит».

— Не думай, что я о тебе гадаю, Асмик-хатун [79], — говорю я, как будто она стоит рядом. — Нужна ты мне! Гуляй себе со своим Цолаком. А я вовсе не о тебе гадаю, противная девчонка.

«Тюи-ли-ли!» — резко оборвал меня зяблик на ветке зацветшей дикой яблони. Который раз я встречаю его здесь, на этой ветке, одиноко выводящего свою нехитрую песню!

— Что ты тоскуешь, зяблик? Тебя тоже подружка не любит?

Я карабкаюсь выше. Растительность исчезает. Птицы тоже. Начинается крутой подъем, всюду острые выступы голых скал, расщелины, битый щебень.

Весь исцарапанный, я передвигаюсь от камня к