«Задушит!» — мелькнуло в голове.

Перед глазами у меня поплыли круги. Почему-то я вспомнил нашу деревню, еще не сожженную турками, речку, игру в верблюжонка.

Очнулся я от страшной боли в руке. Но дышать было уже легко!

— Али! — воскликнул Васак.

Только сейчас я заметил Али и Седрака с винтовками, дула которых были направлены на валявшегося на земле человека с бородой.

— Целый день гонимся за ним. Накрыли наконец! — пояснил Али, отирая пот со лба. — Это уже один из последних аскеров.

— Ну, вояка, вставай, не прикидывайся дохлым! — толкнул его носком треха Седрак.

Турок, оглушенный прикладом, начал понемногу приходить в себя.

Я еле переводил дух от пережитого. Аво тоже не мог прийти в себя. Хотел бы посмотреть, как бы выглядели мы, не подоспей на помощь Седрак и Али!

Тем временем Васак, схватив дубину, замахнулся на турка.

— Не надо, — остановил его Али, — пусть по закону решают, по нашему, партизанскому, суду.

Я не помню, что было дальше: все вокруг завертелось, закружилось, и я упал без чувств. Очнулся я уже дома.

Часть третья

С тобой мы, Карабах, одних кровей.

Я сын твой, я воистину твой сын!

Ашот Граши

I

Довольно мы с тобой понежились, моя постель, продавленная тахта, полная блох и скрипов. Пришла пора покинуть тебя. И слава богу!

Нагляделись мы с тобой и на костоправов, и на цирюльников. Попил я вонючей воды из семи источников. Хватит. Сыт по горло твоими благами. Спасибо, на том и прощай.

Две ласточки влетели в окно и вылетели в ертик. В гнезде, прилепленном к карнизу, вдруг завозились птенцы. На минуту я даже увидел их широко раскрывшиеся светлые клювики, высунувшиеся из гнезда, чтобы принять пищу.

Весна. Весна пришла!

Но где Васак? Почему до сих пор его нет? Ведь обещал же рано утром зайти, чтобы вместе отправиться в горы встречать журавлей, которые, по нашим подсчетам, уже должны вернуться.

Обещал? Мало ли что обещал! У него на неделе семь пятниц. И зачем я связался с ним? Что, сам не найду дорогу, поводырь нужен?

Каюсь, друзья, я люблю его, черта. Пусть он еще провозится дома, поваляется в постели, сколько ему влезет, а я без него не пойду. Стану злиться на него, ругать его на чем свет стоит, но буду ждать как проклятый. Да и мать чего-то замешкалась. Ей давно бы пора идти к роднику за водой.

Хотя я совсем здоров, но мать ни за что не согласилась бы выпустить меня из дому.

Пока она еще возится тут со своими горшками и Васак не пришел, давайте проверим наше хозяйство: что у нас есть, чего нет. С чем мы переступаем порог тринадцатой своей весны?

Хороший хозяин богатство свое всегда держит на виду. Итак, что же имеется налицо? Прежде всего — дом, что недавно появился. Стоит он, ненаглядный наш, красавец писаный! На нем уже выросла трава, как и прежде. Зимой плоская крыша его делается гладкой, как кость. Детвора нашего тага всю зиму не сходит с нее.

Затем мы, дедово племя, которое и живет на свете только ради того, чтобы очаг наш не потух. Пребываем и мы в добром здоровье, дружки мои.

Если говорить правду, очень даже везет нашему дому. Вот Нерсес, соседский мальчик, замешкался где-то, когда надо было уходить от турок, и…

Что и говорить, хорошо я отделался, очень хорошо. (Мама, если я для тебя чего-нибудь стою, то один кусок из своего хлеба ты ешь сама, а другой принеси в жертву святым угодникам или отдай Али и его друзьям-партизанам, вырвавшим меня из рук аскера!)

Как знать, не дело ли это рук нашего покровителя, если однажды, как добрый вестник, у порога нашей гончарной появился покупатель, бродячий бахкал [74].

Дед, разумеется, быстро сторговался с ним, сплавив ему большую партию посуды из своих неиссякаемых запасов.

Ну кто у нас еще есть? Мать, дед, обширная родня в несколько десятков душ, Мариам-баджи со своим хорошо подвешенным языком, знаменитая сплетница, которая дня не проживет, если не забежит к нам поболтать, дядя Мухан, наш кум, мои друзья…

Но прежде всего о деде. Вы помните, где мы его оставили?

Старик и вправду, разбушевавшись, чуть не навлек на наш дом божью кару.

Мы ведь знаем деда. Станет он ругать аллаха, если тот не за тридевять земель от порога! И все-таки что случилось с дедом после того, как мы убежали из дому? Ничего особенного. На другой день как ни в чем не бывало он пошел в гончарную: надо было работать за троих. Затем бог послал ему бахкала, который закупил большую партию кувшинов…

Случай, когда дед, напившись, бросал бунтарские призывы, был последний взрыв, крик души, после чего наступила пора полного душевного равновесия, нарушить которое уже не могли никакие невзгоды.

Не подумайте, что в этом сколько-нибудь он обязан бродячему бахкалу, щедро заплатившему за кувшины!

Карас у нас и сейчас пуст. Вот он стоит в углу, дунь в него — он загремит.

Говорят, к плохому человек привыкает, и тогда оно, то плохое, бывает не в тягость. Но это люди выдумали для самоуспокоения. Кто будет утверждать, что к зубной боли можно притерпеться?

Но кто это прохаживается по улице в заломленной на затылок папахе, с маузером в руке? Вот он поравнялся с окном. Я теперь вижу его отлично. Любуйтесь и вы, кому не жалко глаз. Ну, конечно, он, наш Карабед. Приструнили-таки — левую от правой ноги стал отличать. А как он одет, полюбуйтесь! Пружиня на носках, старается вставать на выступы камней, чтобы не запачкать начищенных до зеркального блеска сапог. Сапоги-то чистые, любезный, а вот душа! Ох, как там, должно быть, темно и грязно, если заглянуть туда! Неужто и его ты примешь, весна?

Кто еще у нас там остался? Ах да, Вартазар…

Рядом с моей постелью упал солнечный зайчик — вестник Васака. Оно и поныне здравствует, наше памятное зеркальце.

В ертик просунулась лохматая голова:

— Жив, грамотей?

Я погрозил Васаку кулаком:

— Где пропадал, чертов кандырбаз?

— Сидел тут и ждал тебя, пока мать не ушла на родник.

Мать и вправду ушла. И слава богу. Я выбежал из дому навстречу верному другу.

*

Ах ты господи, до чего хороша жизнь! Я иду по полю. Голые пятки мокнут от росы. Кто жил в деревне, поймет меня, кто нет — и