Однако, возможно, как ничему иному, перемена настроений была обязана тому факту, что после многих месяцев непрестанных маршей и лишений, у армии в Тарутинском лагере появилось наконец несколько недель для отдыха. Позиция и укрепления лагеря были не особенно сильны, но французская армия уже сделала все, что могла, и оставила русских в покое. Поскольку урожай в плодородных районах центральной России был собран совсем недавно, российская армия могла на протяжении нескольких недель оставаться на одном месте, не испытывая продовольственного дефицита. Снабжение шло через Калугу из богатых аграрных губерний, лежавших к югу от нее. Оттуда же подходили подкрепления. Поручик А.В. Чичерин из Семеновского полка прибыл в Тарутино промокшим до нитки, без гроша в кармане и не имея сменной одежды, так как весь его багаж потерялся в Москве. На выручку пришла его семья, от которой он в числе прочего получил столь великолепную палатку, что ее на время позаимствовал сам М.И. Кутузов. Он вспоминал, что стояла прекрасная погода, и что офицеры не отказывали себе в приятной беседе, музицировании и чтении — причем все это имело особую пикантность, характерную для военного лагеря. По-настоящему их беспокоила лишь одна вещь: опасение, что их император может заключить с французами мир. Один офицер заметил на это, что если это произойдет, он отправится за границу и будет драться с Наполеоном в Испании[398].

Ответственность за принятие решения о войне или мире возлагалась на российского императора, находившегося в Петербурге. По самым различным причинам безосновательно было ожидать, что он заключит мир. Фридрих-Вильгельм III продолжал сражаться после падения Берлина, и Франц II отказался подписывать мир после падения Вены как в 1805, так и в 1809 г., хотя в последнем случае австрийцы сражались, не имея союзников. Москва даже не была столицей империи Александра I. Кроме того, заключить мир после падения Москвы, вопреки чаяниям аристократической оппозиции, означало поставить под угрозу свою собственную жизнь и судьбу престола, что было хорошо известно императору. Однако во многих случаях скрытая причина натянутости, то и дело возникавшей в 1812 г., заключалась в том, что ни Александр, ни русская аристократия не вполне доверяли друг другу в том, что касалось способности сохранить хладнокровие или внести весомый вклад в победу на фоне того немалого напряжения сил, которое было вызвано вторжением Наполеона[399].

Покинув расположение армии 19 июля, Александр I сделал непродолжительную остановку в Смоленске для того, чтобы посовещаться с генерал-губернатором и генералами прежде, чем спешным порядком двинуться к Москве. Император прибыл в город поздним вечером 23 июля. Следующий день явил одну из наиболее ярких картин и сюжетов в воспоминаниях о 1812 годе и был увековечен в романе Л.Н. Толстого. Солнечным летним днем, в девять утра, когда Александр появился на «красных ступенях», ведущих от занимаемого им Кремлевского дворца, для того, чтобы направиться в Успенский собор, он был встречен огромной толпой людей, стоявших так близко друг к другу, что его генерал-адъютантам пришлось потратить немало усилий на то, чтобы проложить императору дорогу к собору. Один из этих генералов, Е.Ф. Комаровский, писал:

«Я никогда не видывал такого энтузиазма в народе. Император был встречен звоном колоколов всех кремлевских храмов и многочисленными волнами приветствий из толпы. Простые люди рвались вперед, чтобы прикоснуться к нему и умоляли его повести их в бой против врага. Это было единение царя и народа, главный политический миф имперской России, в своем наиболее полном и законченном виде. Еще более, чем в обычное время, в тот момент нависшей угрозы и неопределенности для большинства простых русских людей монарх являлся верховным сосредоточением их верноподданнических чувств и жизненно важной частью их самосознания»[400].

На следующий день Александр I встречался с дворянами и купцами Москвы, которые приветствовали его, пообещав оказать широкую поддержку новому ополчению людьми и деньгами. Император был тронут и впоследствии отметил, что он чувствовал себя недостойным стоять во главе такого народа. Выразив удовлетворение тем, как Ф.В. Ростопчину удалось добиться столь сильного проявления верноподданнических чувств и поддержки, Александр, уезжая, поцеловал его в обе щеки. А.А. Аракчеев поздравил Ф.В. Ростопчина с получением этого высшего знака императорского благоволения: «Я, который служу ему с тех пор, как он царствует, никогда этого не получал». А.Д. Балашов, министр полиции, нечаянно услышал это замечание и впоследствии шепнул Ростопчину: «Будьте уверены, что Аракчеев никогда не забудет и никогда не простит этого поцелуя». Среди всего этого патриотического восторга политическая жизнь шла и иным путем. Перед отъездом Александра I Ростопчин спросил у него распоряжений касательно будущей политики, но император ответил, что он всецело доверяет своему генерал-губернатору, который должен действовать сообразно обстоятельствам и собственному суждению. Сказанная посреди военного хаоса, эта фраза была вполне откровенной, но это означало, что в конечном итоге вся ответственность за пожар, уничтоживший город, была возложена на Ростопчина[401].

Не считая кратковременной поездки в Финляндию для встречи с Бернадотом, Александр I конец лета и всю осень провел в Петербурге. Вернувшись 3 сентября из Финляндии, он обнаружил, что его дожидается сэр Роберт Вильсон, британский офицер, отправленный в русскую армию в 1806–1807 гг. и только что прибывший в Петербург из ставки М.Б. Барклая де Толли. Вильсон говорил с Александром о расколе среди русских генералов и об их оппозиции по отношению к Барклаю, что для императора не было неожиданностью. Гораздо более сильное впечатление на него произвела просьба генералов избавиться от Н.П. Румянцева или, как это выразил Р. Вильсон, если его генералы «будут полностью уверены в том, что Его Величество более не будет оказывать доверия советникам, чьей политике они не доверяли, они засвидетельствуют свою преданность такими деяниями и жертвами, которые приумножат славу короны и безопасность престола при любых неприятностях»[402].

Если отбросить в сторону изящную словесность, эти слова ни что иное как стремление генералов навязать свою волю монарху. А тот факт, что переданы они были через представителя иностранной державы, разумеется, не делали их более приятными для Александра I. Вильсон записал позднее: «…во время моего представления на щеках императора то и дело появлялся румянец». Александру потребовалось некоторое время, чтобы взять себя в руки, хотя он умело и терпеливо перенес демарш Вильсона. Назвав Вильсона «посланцем мятежников», он спокойно отреагировал на просьбу генералов, сказав, что знает этих офицеров и доверяет им: «Я не питаю опасений на счет того, что они вынашивают против меня какие-либо тайные замыслы»[403].