– Ничего! Это не твои деньги!

– Половина моя.

– Нет тут ничего твоего!

– Половина машины моя. И половина денег.

Иван отпускает ее, она слегка съеживается, а он подбегает к своей стене – увешанной инструментом и, как заметно любому, совершенно не похожей на ее сторону, с плетеными корзинками для варежек и двумя рисунками, подаренными Феликсом, – и срывает оттуда саблю, висящую на почетном месте. Выхватывает из ножен блестящий клинок.

– Половина?

Клинок блестит, как блестели ключи от машины, а он делает выпад – вперед, потом вверх, вниз и снова вверх.

– Половина, говоришь?

Плетеная корзинка на ее стене. Взмахом клинка он вспарывает корзинку, две пары перчаток и шапка падают на пол.

– Давай так и сделаем. Раз ты уходишь… мы все поделим пополам.

Он держит саблю перед собой, бежит по коридору, босой, мимо спальни, в комнату Винсента.

– Пополам.

Она еще не понимает, но чувствует: что-то не так. И бежит следом.

– Поделим. Все.

Он откидывает Винсентово одеяло, бросает на пол. Голенькое трехлетнее тело перекатывается на бок, Винсент слегка съеживается, чешет щеку и нос, зевает.

– Все.

Кривой клинок. Над трехлетним мальчуганом. Над ее Винсентом.

– Уходи, Бритт-Мария, – и я все тут порублю.

Она слышит его дыхание, тяжелое, неровное, полное страха и агрессии.

– Половина тебе. Половина мне.

– Что ты там шепчешь?

– Все располовиним, Бритт-Мария, как ты хочешь, как ты решила.

– Ты шепчешь, Иван. Почему? Потому что не хочешь его разбудить. Если б ты вправду хотел разрубить его, ты бы не шептал.

Он весь в поту, дрожит, острие сабли на обнаженной коже Винсента.

– Ты, Иван, босиком ринулся вниз по лестнице, увидев нож, ты боялся потерять одного из наших сыновей.

Она уже не смотрит на Винсента, который зевает и поворачивается на другой бок; она смотрит на того, кто еще меньше.

– Ты этого не сделаешь, Иван, ведь я знаю, ты любишь его.

Он еще сильнее дрожит и потеет, рука, сжимающая саблю, немного разжимается.

Она не глядит на него, когда выходит из комнаты, из квартиры, из дома, не слышит, как он медленно опускается на пол, роняет саблю на пол и рыдает, как рыдают люди, которые никогда не плачут.

Лео сидит на длинной лавке возле кирпичной стены в той части школьного двора, где на переменах тусуются четвероклассники, сосет фруктовую карамельку. Заглядывает в пакетик, ищет желтую, такую, что сперва кисленькая на вкус, потом сладкая, а потом соленая.

Он глядит по сторонам, все так же, как глядел последние несколько недель, словно индеец, который с вершины горы обозревает долину внизу. Двор средней школы, посередине – флагшток и место для курения. Там толпятся ребята, без пальто, несмотря на холодный мартовский ветер, семиклассники, три девчонки и столько же парней. Он никого из них не знает. Те, кого он высматривает, уже некоторое время там не появляются.

Хассе и Кекконен.

Интересно, папашу Хассе до сих пор трясет? Папа дрожал изнутри, а когда явился папаша Хассе, дрожь прекратилась. Вот так и надо – передать трясучку кому-нибудь другому.

Наконец-то.

Противный, назойливый звонок, которому нет конца.

Лео смахивает с куртки кирпичную пыль и, хотя идет быстро, едва успевает.

Дверь первого класса распахивается чуть не настежь, и его младший братишка выбегает, ничего не видя и не слыша.

– Феликс! Подожди!

Секунду-другую они смотрят друг на друга, потом Феликс бежит дальше, через школьный двор, на улицу, через дорогу. Феликс шустрый, но Лео шустрее, он успевает перехватить брата, когда тот останавливается в дальнем конце парковки.

– Она еще здесь.

Феликс подходит к красно-белому родительскому “доджу”, скидывает с плеча спортивную сумку и раз-другой подпрыгивает, заглядывая в окно на водительской стороне.

– Она бы взяла его, да?

Он впервые смотрит на старшего брата, ожидая кивка, который означает: ты прав, она бы взяла машину.

– На, бери любую. – Лео протягивает ему пакетик с конфетами. Жевательные мармеладки, фруктовые карамельки, кислые леденцы, малиновые подушечки, зефирки. Но он не кивает.

Феликс пинает ногой свою дурацкую сумку и бежит дальше, сквозь терновник, по тротуару, в лифт, Лео догоняет его, когда дверца уже вот-вот закроется.

– Бери. Любую. Я купил их на те полсотни, что папа дал мне, когда я врезал им в нос.

Лео улыбается, притворно бьет Феликса по носу, потом сует ему в руки пакет.

– Феликс!

Полный пакет сластей, но брат на них даже не смотрит.

Скорей из лифта, в квартиру, Феликс останавливается у вешалки, как недавно у машины, смотрит, подпрыгивает, снова и снова. Маминых черных туфель на месте нет. Нет ни пальто, ни перчаток, ни тонкого шарфика, который она купила, когда они ездили на Аландские острова, и часто повязывала на голову.

– Мама!

На кухне полно грязных тарелок, открытых пакетов с сахаром и пустых бутылок на плите. Постели в спальне не убраны, жалюзи опущены.

– Мама!

В рабочей комнате с потолка свисает лампа из рисовой бумаги, в комнате у Лео и Феликса все как обычно.

– Мама!

Комната Винсента. Винсент и папа на ковре, в окружении солдатиков и кубиков “Лего”. Что-то строят. В одной руке у папы сигарета, другой рукой он подает Винсенту детальки “Лето”, а Винсент одну за другой закрепляет их на квадратном основании.

– Ребята?

Длинная папина рука взрезает густой сигаретный дым, создает пространство, свежий воздух, где можно дышать, но скоро все опять тонет в дыму.

– Заходите, ребята. Садитесь. Тут, рядом со мной.

– Где мама?

– Садитесь.

– Я хочу знать.

– Сначала сядь, Феликс.

Папа взмахивает другой рукой, сметает солдатиков, которые еще не упали, и часть недостроенного дома из кубиков.

– Ее здесь нет.

– Где она?

– Дома ее больше нет.

– Где она, папа?

– Не знаю.

– Где мама?

– Она прячется.

Он обнимает их обеими руками, большими мускулистыми руками, обнимает за шею того и другого, так он делает, только когда пьет красное вино с сахаром.