Потом он слышит.

Кто-то медленно поднимается по лестнице, из комнаты в полуподвале, где стоит запасная кровать, такая огромная, что обычно они спят на ней все втроем, ступеньки скользкие, и когда идешь по ним, каждый шаг отдается гулким эхом.

Мама. И она улыбается, радостной и одновременно испуганной улыбкой. Как и дедушка, оглядывается по сторонам, выходит на крыльцо.

– Его здесь нет, мама.

Она обнимает их, по очереди.

– Мама?

Лео сосредоточивается на том, что велел сказать папа. Если он это сделает, никто не услышит, что застряло в горле.

– Да?

– Поедем домой.

Она качает головой, белокурые волосы падают на лоб и на глаза.

– Я не могу.

– Пожалуйста.

– Не сейчас. Все уладится. Позднее.

– Пожалуйста, мама, пожалуйста.

– Лео! Послушай меня. Псе уладится. И вы будете жить со мной. Через несколько дней. Вам понятно?

Она садится на корточки, долго обнимает Лео и Винсента. Но не Феликса, он отступает назад, и она не может до него дотянуться. Он единственный может это сделать, потому что Лео слишком большой, а Винсент слишком маленький.

Он подбегает к маме, которая раскидывает руки, он прочищает горло, смотрит на нее…

И плюет.

Плачет и опять плюет. Теплая слюна, которую он долго копил, стекает по ее лбу и щекам на шею.

Феликс стоит перед ней, зажмуривает глаза, дрожит и плачет. А она обнимает и его, обеими руками. Он дважды плюнул ей в лицо, а она все равно обнимает его, и в конце концов он вырывается, бежит прочь от плевков на ее лице и подбородке, слышит, как Лео и Винсент тоже бегут прочь, Винсентовы сабо громко топочут, когда он бежит через дорогу к машине, где за окном виднеется папино лицо.

Ночь, по крайней мере, так думает Феликс. Каждый раз, когда он просыпается, время словно далеко-далеко. На окне ни занавесок, ни жалюзи. У них это обычное дело, все равно ведь никто не заглянет, окно-то на верхнем этаже семиэтажного здания. Зимой или, как сейчас, когда зима на исходе, небо чернее и звезды и полная луна по контрасту кажутся ярче; лежа в постели, ты будто ближе к ним, будто можно открыть окно и дотянуться до них рукой.

Феликсу нравится смотреть на небо. Но сам себе он не нравится.

Не нравится ему лежать без сна. Не нравится вот так потеть или вот так дышать, судорожно хватая воздух. И уж совсем не нравится, что он до сих пор чувствует, как мамины руки обнимают его. Она его обнимала, а должна была ударить! Он заслуживал тумака! Феликс с силой бьет сам себя, бьет руки, словно бы и сейчас обнимающие его. Но ничего не чувствует и царапает предплечья острыми ногтями больших пальцев. Он в западне меж явью и сном, однако слышит голоса из кухни: папа говорит невнятно, почти неразборчиво, а Лео изредка отвечает, короткими репликами.

Он вылезает из постели, идет по коридору к порогу кухни, заглядывает в дверь.

Папа сидит к нему спиной, Лео – левым боком. Все лампы включены, даже самая яркая над плитой и мойкой, которая слепит глаза, если на нее посмотришь.

На кухонном столе – канистра с бензином, ядовито-зеленая, с закрытой крышкой. Рядом две пустые винные бутылки. А еще пластмассовая воронка и зажигалка.

Раньше он никогда не видел эти вещи на кухонном столе, в смысле все разом, и тихонько подползает ближе, ставит локти на порог, стараясь разглядеть все получше.

В этот миг папа встает и направляется в его сторону.

Феликс ныряет в темный коридор, прижимается к стене, задерживает дыхание. Папа проходит мимо, не заметив его.

– Лео? – мимоходом окликает папа через плечо.

Феликс вытягивает корпус и шею. В родительской спальне, у маминого края кровати, папа берет в руки ее подушку и стаскивает наволочку.

– Лео, воронка! Ты слышал?

Папа подносит наволочку к носу, тот уголок, где вышиты мамины инициалы. Сует в наволочку голову, нюхает, глубоко вдыхает запах, не подозревая, что кое-кто затаился в потемках и наблюдает за ним.

– Ее надо засунуть в горлышко бутылки. До упора.

Папа едва не наступает на Феликса, когда идет обратно на кухню, берет бутылку и характерными плавными движениями показывает Лео, как надо действовать.

– Мы так делали, когда я был маленький, только не с бутылками, а с гусями. Мы с братьями проталкивали еду в горло этим поганым птицам, и они вырастали большими, жирными и вкусными.

Феликс ударяется локтем о порог, звук удара гулко разносится по квартире. Он опять замирает, зажмуривает глаза. Сейчас папа обернется. Но нет, он не оборачивается. Несмотря на гулкое эхо.

– Ты этого не знаешь, Лео. Не знаешь. А вот я знаю и рассказываю тебе, чтоб и ты знал. Первыми гусей начали откармливать евреи, четыре тысячи лет назад. Они были рабами. Работали на какого-то египетского фараона, который любил гусиную печенку. Постоянно ее требовал… и пришлось им кумекать, как побыстрее откармливать этих паршивых гусей. Понятно? И в конце концов начали силком заталкивать еду им в горло. Длинными палками. Фараон-то требовал все больше печенки… А еще не то был, не то есть один испанец, он любит своих гусей… разговаривает с ними, фруктами из сада кормит. Сущий рай для гусей-то! Но каждую осень, когда другие гуси улетают в Африку или куда уж их там черт несет, его гуси принимаются гоготать, ходят по траве да гогочут. Га-га-га! И гуси высоко в небе останавливаются – правда-правда, Лео, – садятся на землю и остаются там, в гусином раю.

Папа неловко тянется рукой к крышке канистры с бензином, неловко отвинчивает ее и подносит канистру к пластмассовой воронке.

– Он их любит. Как и я. Создает клан. И тогда… они остаются.

Запах бензина мгновенно становится чуть ли не осязаемым.

– Держи вот здесь, Лео… вот так… крепко держи бутылку. Обеими руками.

Лео держит бутылку в руках, черный конь на этикетке поднялся на дыбы, а папа льет бензин, время от времени проверяя, достаточно или нет.

– Не больше половины. Это важно.

Ну вот, достаточно, папа ставит канистру на стол. Снова нюхает мамину наволочку – дыхание слышно на всю кухню, – потом берется за нее обеими руками и рвет на узкие полоски, которые складывает в кучку.

– Полоски такого размера.

Он сворачивает одну из полосок в квадратик, с мамиными инициалами посередине, смачивает бензином из канистры.

– Теперь сюда, в птичье горло, черт бы его побрал. Поднажмем. В гусином аду не протестуют.

Папа проталкивает ткань в бутылку, понемногу, и прекращает, прежде чем она касается бензина.

– Видишь, да? Ни в коем случае не до самого низу. Иначе, если поднесешь огонь… – Руками и голосом он изображает взрыв. – … рванет, причем раньше времени. Держи крепко и, когда ткань горит, не наклоняй бутылку. Бросай всем корпусом, точно так же, как наносишь удар.