Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я не знаю где. Вы-то как думаете, где она прячется? Она ничего не говорила перед тем, как вы ушли в школу? Не говорила? Вам?
Феликс отворачивается, смотрит на ковер под ногами.
– Феликс? Ты что-нибудь знаешь?
Феликс, который кричал: “Нет, папа!” и стучал в дверь ванной, рвался внутрь.
– Только не ври. Феликс? Ты ведь знаешь, а? Отцу врать не стоит. Я ведь вижу, что ты знаешь.
Первые слезинки.
– Не реви. Не реви, Феликс, не надо.
Плач усиливается.
– Посмотри на меня, Феликс. Она меня предала. Мама меня предала!
Слезы все текут. Хотя и не должны.
– Она нас бросила. Понимаешь? Поэтому нам плакать нельзя. Это ей надо плакать. А теперь скажи мне. И мы сходим за ней, приведем ее домой. Ты, я, Лео и Винсент. Все вместе.
Лео и сам не ожидал, что заговорит, но когда Феликс вот так сидел, он просто не смог выдержать.
– Она уехала к деду и бабушке.
Папа неуверенно, неловко садится на водительское сиденье и трогает с места, оставив Винсента на парковке в полном одиночестве, и приходит в полное замешательство, когда наконец через секунду соображает, почему старшие сыновья кричат: Папа, стой!
По дороге все молчат – любое слово означает риск вылететь на встречную полосу либо на обочину. Они молчат и когда папа паркуется на площади в районе под названием Фарста и идет в винный магазин, молчат и когда папа возвращается и открывает бутылку с черным конем, молчат и всю оставшуюся дорогу, по эстакаде над Нюнесвеген, мимо высокого холма, весьма подходящего для индейского наблюдательного поста, дальше под гору и опять в гору до знака на железных столбах, где обозначено название этого района – Стура-Шёндаль.
Наконец машина останавливается.
Папа опускает стекло, подставляет лицо ветру, допивает бутылку и швыряет ее за окно, она со звоном ударяется о знак. Лео открывает глаза, поездка закончилась. Папа рядом с ним, смотрит в окно на пустую бутылку среди высокой травы; Феликс и Винсент на заднем сиденье глаз пока не разжмурили, а метрах в двадцати пяти от них виднеется ряд небольших домов – садики и маленькие окошки с кружевными занавесками и цветами в горшках.
Дом деда и бабушки расположен примерно посередине, за живой изгородью из малины, высаженной тремя короткими рядами, и очень нравится Лео. Там на него никогда не кричат, радио передает только новости или классическую музыку, комнаты пахнут свечами, а крошки застревают в флизелиновой скатерти.
На полу под ногами у папы, рядом с педалью газа, стоит пластиковый мешок. Еще одна бутылка. Папа открывает ее, делает пять-шесть глотков.
– Если она с нами не поедет, ты знаешь, что делать. – Он поворачивает зеркало заднего вида, пристально смотрит на Феликса, сидящего позади. – Потому что… Лео этого делать не может. Понятно? Он слишком большой. И Винсент не может. Он слишком маленький. Значит, придется тебе.
Феликс смотрит ему в глаза сколько может, потом опускает голову.
– Смотри на меня.
Если будет смотреть вниз, на коврик, он не услышит, что ему говорят.
– Феликс!
Папа оборачивается и ждет – коврик сменяется спинкой сиденья, потом подголовником и, наконец, папой.
– Ты посмотришь на нее. Точно так же, как я сейчас смотрю на тебя. И снова задашь тот же вопрос. Так надо поступать всегда. Давать человеку последний шанс. А потом, Феликс… подойдешь к ней вплотную. И сделаешь это.
Папа щелкает пальцами, большим и средним, никто не щелкает громче него.
– Если ты этого не сделаешь, Феликс, не сделаешь в точности как я велел, она не поймет, что мы все – одно целое.
Он поворачивается к пассажирскому сиденью.
– Верно, Лео?
Лео не двигается, не отвечает.
– Верно, Лео?
Неуступчивые глаза. Не отпускают. И Лео в конце концов кивает.
Десять, одиннадцать, двенадцать глотков – папа открывает дверцу, выходит из машины.
На нем рабочая рубашка и рабочие штаны, финский нож с красной рукояткой торчит из одного кармана, складной метр – из другого. Коричневые башмаки оскальзываются, когда он ковыляет через дорогу, жестом приказывает сыновьям идти следом, не отставать, потом шагает через канаву в сад, мимо высокой, пышной вишни, на которую Лео любил залезать, потом между двумя безлистными рядами малиновых кустов.
– Я останусь здесь.
Папа хватается за хрупкие ветки малины, и они ломаются каждый раз, когда он норовит упасть.
– Ступайте.
Винсент сжимает руку Лео. Феликс идет слегка сутулясь.
– Лео! Феликс! Винсент! Вперед. И делайте, как договорено.
Белый домик. Пять ступенек на крыльцо, к деревянной двери с окошечком из волнистого матового стекла, а прямо под ним, впритык к рамке, тонкая металлическая пластинка, прямо как золотая, ее прикрутил дедушка, и на ней написано “АКСЕЛЬССОН” – раньше так звали маму. Звонок приятнее, чем в других местах, две ноты, не как у них дома и не как в школе, где звон буравит уши.
Дверь никто не открывает. Винсент так и держится за руку Лео. Ее здесь нет. Феликс тяжело дышит брату в затылок. Ее здесь нет!
Они сбегают по ступенькам, а папа отрывает руки от малины и делает знак: вернитесь, позвоните еще раз.
Дверь не открывают. Звонок. Никто не открывает.. Две ноты, снова и снова. Никто…
Открывают. Дедушка. Глаза у него невеселые, не как обычно.
– Мама… здесь?
Дедушка внимательно смотрит поверх их голов.
– Где ваш папа?
Выходит на крыльцо.
– Он в машине, дедушка.
Закрывает за собой дверь.
– В машине?
– Мы хотим поговорить с мамой.
Дедушка снова глядит по сторонам, шепчет:
– Заходите.
– Здесь, на улице. Мы хотим здесь. Пожалуйста, дедушка.
Дед толком не понимает. Как и они сами. Смотрит на Лео, старшего, который пытается сказать то, что велел папа. На Винсента, который держит старшего брата за руку и кажется совсем маленьким, когда подвигается еще ближе. На Феликса, стоящего чуть позади, не поднимающего глаз, руки в карманы.
– Пожалуйста!
– Здесь. Ну ладно. Подождите секундочку.
Он входит в дом, тщательно закрыв за собой дверь. Время течет медленно. Час. Еще час.
Лео смотрит на уродливые стрелки своих часов.
Два часа. Такое впечатление. Две минуты.