душа ощущает себя наиболее счастливой в состоянии самоотдачи и жертвенности. Она стремится ко всеобщей целостности, к живому воплощению идеи о всечеловечности»[1826].

* * * * *

Но ничего не дается бесплатно и наиболее ярко особенности Российской империи проявились именно в вопросе платы за цивилизацию: в западных и восточных империях эта плата собиралась с покоренных народов, в России дело обстояло прямо противоположным образом: основным плательщиком здесь выступал имперский — русский народ. «В русской стихии, — замечал в этой связи Н. Бердяев, — поистине есть какое-то национальное бескорыстие, жертвенность, неведомая западным народам»[1827]. Эта «жертвенность», на фоне существовавшей социальной сегрегации русского крестьянства[1828], превращалась в своеобразную, но реальную расовую сегрегацию «имперской нации», признаками которой были, прежде всего:

1.) утрата национального чувства;

2.) ограничение свободы;

3.) экономическая и культурная эксплуатация.

1.) Говоря об утрате русскими своего национального чувства, историк В. Кожинов, отмечал, что условия создания Российской империи «неизбежно вели к ослаблению и размыванию таких четких национальных граней и форм, которые присущи западноевропейским народам… У русских не было столь твердых, отчеканенных форм национального быта, поведения, сознания, наконец, самого облика, как в странах Запада и… Востока…»[1829]. Не только полуграмотное русское крестьянство, но и «русский пролетариат, — по словам видного ученого, либерала В. Гриневецкого (1918 г.), — лишен национального чувства, который есть в гораздо более культурном пролетариате Запада»[1830].

Национального чувства была лишена и образованная русская интеллигенция: «наш национализм доныне находился на очень низком уровне сознания, — отмечал этот факт Н. Бердяев, — Национальные волевые импульсы не были у нас просветлены. В широких кругах русской интеллигенции этими проблемами мало интересовались и даже считали их несколько «реакционными»»[1831]. Британский историк Дж. Хоскинг приходил к выводу, что: «русские потерпели неудачу в формировании собственной нации»[1832].

«Немцы, англичане, французы — шовинисты и националисты в массе, они полны национальной самоуверенности и самодовольства. Русские, — подтверждал Бердяев, — почти стыдятся того, что они русские; им чужда национальная гордость и часто даже — увы! — чуждо национальное достоинство»[1833].

Эта особенность наиболее наглядно проявлялась у высшего сословия России, говоря о котором в 1847 г. Н. Тургенев отмечал: «Бросив взгляд на официальную родословную и гербы дворянских родов России, можно заметить, что почти все знатные люди стараются отыскать среди своих предков какого-нибудь иностранца и возвести свою фамилию к нему»[1834].

«Из дворянских фамилий, внесенных в «бархатную книгу», кроме фамилий, произошедших от Рюрика, нет ни одной не только коренной московской, но даже вообще великорусской фамилии», — подтверждал в 1886 г. Е. Карнович, — «мысль о том, что все древнее наше дворянство не русского, а иноземного происхождения», утвердилась до такой степени, что при издании в 1785 г. общей формы для родословных росписей древних дворянских фамилий указывалось о родоначальнике каждой такой фамилии в следующей формуле: «въехал в Россию оттуда-то при великом князе таком-то»[1835]. К началу ХХ века потомки фамилий, входивших в «бархатную книгу», составляли от четверти до трети всех потомственных дворян России[1836].

Наступление просвещенного века не сгладило, а наоборот, катализировало эти явления: «Решительно, презренность имени русского есть единственное объединяющее Россию понятие, с которого парикмахер и профессор, капельдинер и его барин начинают понимать друг друга; а не согласившись в котором — люди теряют общий язык, на коем они могли бы разуметь друг друга…, — отмечал в 1896 г. В. Розанов, — Русские в России — это какие-то израильтяне в Египте, от которых хотят и не умеют избавиться, «исхода» которых ожидают, — а пока он не совершился, на них возлагают все тяжести и уплачивают за труд ударами бича…»[1837]. «Все на нас в Европе смотрят с насмешкой…, чем более им в угоду мы презирали нашу национальность, — писал в 1877 г. Достоевский, — тем более они презирали нас самих»[1838].

Если просвещенное высшее сословие «почти стыдилось, того что оно русское», то откуда могло взяться национальное достоинство у неграмотного и закрепощенного простого народа. Эта особенность неизбежно вела к ослаблению национальной энергии, являвшейся одной из основных движущих сил развития. Парадокс заключался в том, что, несмотря на утрату национального чувства, именно русские создали одну из величайших империй мира!

В этом противоречии Н. Бердяев находил одну из тайн русской истории: «Великие жертвы понес русский народ для создания русского государства, много крови пролил, но сам остался безвластным в своем необъятном государстве. Чужд русскому народу империализм в западном и буржуазном смысле слова, но он покорно отдавал свои силы на создание империализма, в котором сердце его не было заинтересовано. Здесь скрыта тайна русской истории и русской души. Никакая философия истории, славянофильская или западническая, не разгадала еще, почему самый безгосударственный народ создал такую огромную и могущественную государственность»[1839].

Что же обеспечивало расширение и сохранение Российской империи? В поисках ответа на этот вопрос ген. Н. Головин, приходил к выводу, что «участие в этой великой работе русских народных масс было пассивным и только жертвенным», решающее «значение получал для привлечения этих масс к участию в решении общегосударственных задач моральный авторитет Верховной Власти»[1840].

2.) Порабощение имперской нации было неизбежным следствием имперского строительства требовавшего жесткой мобилизации всех людских и материальных ресурсов государства. Указывая на этот факт, В. Ключевский отмечал, что «по мере расширения территории вместе с ростом внешней силы народа все более стеснялась его внутренняя свобода»[1841]. В основе ведения и ужесточения крепостного права на Руси в XVII–XVIII веков лежала именно необходимость тотальной мобилизации для строительства империи.

И это бремя крепостного права ложилось в наибольшей мере и прежде всего на русский народ, указывал в 1801 г. на негласном комитете Александра I в своем выступлении кн. В. Кочубей: продажа крепостных в розницу существовала только в Великороссии, «в Малороссии, в Польше, в Литве, в Белоруссии, Лифляндии, Эстляндии и Финляндии никогда не было отдельной продажи крепостных людей»[1842].

И русские крепостные крестьяне полностью осознавали свое положение: «Среди этого класса, — докладывал в 1827 г. шеф жандармов А. Бенкендорф Николаю I, — встречается гораздо больше рассуждающих голов, чем можно было бы предположить с первого взгляда…, они хорошо знают, что во всей России только народ победитель, русские крестьяне находятся в состоянии рабства … все остальные: финны, татары, эсты, мордва, чуваши и т. д. — свободны»[1843].

«В то время как свой господствующий (!) народ обращали в рабство — ни один еврей, ни один цыган не знал, что такое крепостное состояние. В