деньги переведены. Клаэс об этом знает, так что нет надобности действовать через него. Если согласен — то обещаю дать отличное интервью: мне платят за усилия, а ты взамен получишь хорошую “историю”».

Прочитав письмо, из которого становится ясно, что адвокат был осведомлён о финансовой стороне признаний Квика, Боргстрём смотрит на меня исподлобья и произносит с нарочитым безразличием:

— Каким надо быть безумцем, чтобы делать такое? «За двадцать тысяч признаюсь в убийстве, которого не совершал». И потом всю жизнь сидеть за решёткой. Считающие его невиновным говорят о человеке, который, по сути, так же болен, как если бы он и впрямь совершил эти убийства.

Складывается впечатление, что адвокату плевать: виновен его клиент или нет — он в любом случае безумен. Рассуждения Боргстрёма приводят нас к следующей теме:

— Вы знаете, что Квик злоупотреблял бензодиазепинами все годы расследований?

— Я бы не стал высказываться на эту тему в таком ключе, — угрюмо отвечает он, — но я знаю, что у него были проблемы с наркотиками. Но не когда он находился в Сэтерской клинике.

— Да нет, и тогда тоже.

— Злоупотреблял наркотиками?

— Да. В лечебнице это называлось «лекарствами на случай необходимости». Он мог свободно выбирать бензодиазепины, — поясняю я.

— Что за заявление!

— Так считает бывший главврач больницы, а не я.

— Что за заявление! — повторяет Боргстрём, тем самым заканчивая наш разговор о лекарствах.

Я перехожу к убийству Йенона Леви и тому, как Кристер ван дер Кваст пытался обойтись с очками, найденными на месте преступления. Он отверг экспертизу Национальной криминалистической лаборатории ради заключения, которое позволило превратить Квика в преступника.

— Я не защищаю прокурора, но ваши слова похожи на инсинуацию: вы намекаете, что прокурор не мог успокоиться, пока не получил информацию, которая его устраивала? — говорит Боргстрём.

— Меня удивляет, что вы не стали поднимать этот вопрос в суде.

— Да, в вашем голосе и впрямь слышны нотки удивления, — иронизирует Боргстрём. — Без комментариев!

Я достаю следующий документ: это таблица, где представлены восемнадцать пунктов, которые, по мнению криминалистов, расходились с рассказом Квика об убийстве Леви. Это очевидные доказательства: следы от шин на месте преступления не соответствовали шинам той машины, которую описал Квик; Квик заявил, что завернул тело Леви в собачий плед, однако на теле жертвы не было ни ворсинки; следы крови на обуви Леви противоречили рассказу Квика о ходе событий; частицы почвы на одежде Леви появились на ней в месте обнаружения тела, а не там, где говорил Квик.

Криминалист Эстен Элиассон подытожил изложенные в таблице результаты: «При проведении криминалистической экспертизы не было обнаружено ничего конкретного, что подтверждало бы историю Квика».

— Данные экспертизы противоречат рассказу вашего клиента по целым восемнадцати пунктам, — говорю я.

— Правда? А не больше? — отвечает Боргстрём.

— Вы использовали эти данные?

— Как я мог их использовать?

— Я бы мог предложить несколько вариантов, но вам как адвокату должно быть виднее.

— Да, поскольку вы сами не можете пояснить, каким образом я мог бы использовать эту информацию, я не буду отвечать на этот вопрос.

Боргстрём обесценивает мои аргументы. По его словам, материалы следствия настолько сложны, что в них можно найти подтверждение любой гипотезы. Найду ли я девяносто ошибок и десять заявлений, соответствующих действительности, — не имеет значения.

— Достаточно всего одного факта, который соответствует действительности, — говорит Боргстрём.

Я не уверен, что правильно понял его, и переспрашиваю:

— То есть девяносто девять ошибочных фактов и один достоверный?

— Да, если этот единственный факт окажется достаточно весомым, чтобы связать человека с преступлением. Оценивать это — задача суда.

— Можете привести пример такого факта?

— Нет, я не собираюсь это делать, но их, разумеется, немало. Почитайте судебные решения.

Клаэс Боргстрём спокойно опирается на единогласные решения шести судов, посчитавших, что Стуре Бергваль виновен в убийстве восьми человек. Если Квик ошибся в девяносто восьми или девяносто девяти случаях из ста, это едва ли повлияет на ситуацию: решения судов останутся неизменными.

— Канцлер юстиции считает, что решения сформулированы грамотно и подробно. Они показывают, чем руководствовался суд, чтобы исключить возможные сомнения. Моё личное мнение по данному вопросу не имеет никакого значения: речь идёт о позиции суда, — скромно заявляет Боргстрём.

— В каком-то смысле обоснования суда не отражают фактических обстоятельств дела, — замечаю я. — Приговоры не дают истинной картины представленных доказательств.

— Возможно, и ваши суждения тоже неверны, как, по вашему мнению, оценки других людей? — возражает Боргстрём.

— Я основываюсь на фактах, которые легко проверить, — отвечаю я.

— Нет, — говорит Боргстрём, — их сложно проверить. Вы говорите об огромном количестве материала, из которого легко вырвать кусок, соответствующий той или иной гипотезе.

Мы говорим уже больше часа, но так и не можем ни к чему прийти. Боргстрём, вероятно, считает, что я заблуждаюсь, хоть и признаёт, что я неплохо поработал.

Но самое интересное я припас на конец беседы. Пытаясь не выдать эмоций, я говорю:

— Ваш бывший клиент, Томас Квик, отказался от признаний и утверждает, что невиновен.

— Да… Ну да, может, он так и поступил.

Боргстрём явно сбит с толку. Он пытается понять смысл этого неожиданного поворота, быстро представить, чем это ему грозит, и мгновенно выработать стратегию для продолжения интервью. Он ведь говорил со Стуре Бергвалем всего за несколько минут до начала нашей беседы. Боргстрём прищуривается, выглядывая из-за чёлки, и спрашивает:

— Сегодня он воспринимает это так? Считает, что его зря осудили?

Я подтверждаю. Боргстрём задумывается, на его губах появляется едва заметная улыбка, и в его взгляде вновь проскальзывает желание борьбы.

— Тогда не думаю, что вам следует безоговорочно считать, что это его нынешняя позиция.

— Я в этом уверен.

На лице Боргстрёма читается тревога.

— Вы говорили с ним сегодня? — взволнованно спрашивает он.

— Да.

— И когда же?

«Теперь ты действительно хватаешься за соломинку», — мелькает у меня в голове.

— Я не собираюсь говорить об этом, — отвечаю я. — Смысла нет. Я знаю, что это нынешняя позиция Стуре Бергваля.

— Как всегда, — разочарованно вздыхает Боргстрём, — Вы ведь не обязаны хранить конфиденциальность?

Интервью переходит в обыкновенную беседу — видимо, потому, что у нас обоих уже нет сил продолжать. Я рассказываю о лечении Квика и о настоящей причине, по которой он семь лет назад взял тайм-аут.

Как и Кристер ван дер Кваст, Боргстрём колеблется: с одной стороны, он пытается смириться с тем, что Квик, вероятно, осуждён по ошибке, а с другой — готов отчаянно защищать судебный процесс, в котором сам принимал участие.

— Независимо от того, что Томас Квик скажет в будущем, ни вы, ни кто-либо другой не сможет найти ответ на вопрос, как всё было на