так, что Матвей мог по-прежнему видеть ее. Ничего не оставалось, как следовать за птицей, и Артемонов, понимая всю странность такой затеи, хромая побрел вперед. Сова и не думала бросать Матвея, и от этого, почему-то, становилось спокойнее на душе. Путь их, однако, продолжался очень долго, и, как и прежде, изобиловал стволами поваленных деревьев, незаметными в снегу ямами и всевозможным кустарником. Артемонова, наконец, охватила злоба, он обругал себя за дурацкую мысль брести куда-то за совой, которая, скорее всего, гонится за какой-нибудь мышкой, а вовсе не стремится вывести его из леса. Но и за эту мысль Матвей должен был себя обругать, поскольку ночная птица дала ему хоть какую-то, может быть призрачную, но надежду, а без нее он давно бы уже замерз на одной из бесчисленных лесных полян. Словно почувствовав настроение Артемонова, сова вновь пролетела совсем рядом с ним и снова чиркнула крылом по его плечу. Прошло еще может быть несколько минут, может быть и с полчаса, и Матвей, сам этого сначала не поняв, вышел из лесу и оказался на большой поляне. Сильно положения Артемонова это не облегчило, поскольку перед ним стояла почти непроницаемая стена снега, через которую не видно было ни намека ни на дорогу, ни на царский поезд. Сова, последний раз сделав круг над головой Матвея, пронзительно вскрикнула, и умчалась вдаль, тут же исчезнув за снежной пеленой. Артемонов послушно отправился в ту сторону, куда улетела птица.

Глава 3

Матвею, покрытому слоем снега, инея и сосулек, оставалось только брести, насколько позволяла смерзшаяся до почти полной неподвижности одежда, по полотну снега, не столько потому, что он надеялся выйти куда-то, а из-за того, что, в отличие от леса, присесть и отдохнуть здесь было негде. Вдруг, сам не веря ушам, он услышал в тишине человеческий голос, но вместе с ним и что-то похожее на звериный рык. Матвей приободрился и пошел на голос, который, как выяснялось, звучал испуганно и вместе с тем зло, и также, как ни странно, звучало и звериное ворчание. Первым, что увидел Артемонов, была валявшаяся на снегу рогатина, уже обагренная кровью, пятна которой виделись также то тут, то там вокруг. Чуть дальше, сквозь снежную пелену проглядывали очертания медведя, точнее говоря, вероятно, медведицы, а еще дальше – почти незаметная фигурка человека. Медведица злобно, но нерешительно ворчала. Она, очевидно, была ранена, и, не будучи уверенной в своих силах, не решалась сразу напасть на человека, который, выронив свое оружие, теперь пытался отступить с поля боя. Он всяческими доводами старался объяснить зверю, что лучше им просто разойтись подобру-поздорову и забыть случившееся недоразумение, и при этом, стоило медведице отвлечься, делал несколько незаметных шажков назад, на которые та неизменно отвечала раздраженным ревом и подбиралась к охотнику, но не ближе, чем была до этого. Матвея отделяли от рогатины три-четыре сажени, и в обычное время он в два прыжка оказался бы возле нее, но с нынешней скоростью передвижения он мог в лучшем случае доковылять до нее за пару минут, и то при условии, что медведица не заметит его. Стараясь двигаться как можно тише, Артемонов стал шаг за шагом приближаться к рогатине, и вот, когда облитая кровью пика была уже на расстоянии вытянутой руки, медведица вдруг резко обернулась, взглянула маленькими, глубоко посаженными и налитыми кровью глазками на Матвея, и громко заревела. Теперь уже Артемонов вынужден был пятиться назад и бормотать что-то невнятное, но успокоительное. Медведица расходилась все сильнее, и Матвей решил, что лучше все же рискнуть и попытаться подхватить рогатину, и он рванул вперед, попутно крича на зверя благим матом. Вполне ожидаемо, его затея окончилась плохо: не пройдя и двух-трех шагов, Артемонов споткнулся об наст, и, не успев подставить руки, уткнулся носом прямо в жесткую и колючую снежную корку. Ожидая, что острые зубы вот-вот вцепятся ему в затылок, Матвей прочитал молитву и постарался вспомнить то хорошее, что было в его жизни. Раздавалось ворчание, хруст снега, а ветер доносил до Артемонова смрадный запах зверя. Матвею захотелось поднять голову и крикнуть зверюге, чтобы та быстрее делала свое дело. Голову он, и правда, поднял, но для того, чтобы увидеть, как медведица довольно быстрой рысью, поливая по дороге снег тонкими струйками крови, убегает куда-то в сторону и от него, и от незадачливого охотника. Тот, радостно выругавшись, бросился бежать куда-то в противоположную сторону от удиравшего зверя, однако куда быстрее. Вскоре и след его простыл. Если бы Артемонов мог всплеснуть руками, он бы, конечно, так и сделал: став спасеньем для случайного встречного, он не нашел спасенья самому себе, и теперь лежал, вмерзнув в наст и изрядно присыпанный снегом, в смерзшемся до деревянного состояния полушубке, почти без надежды подняться. Матвей ударился несколько раз лбом о снег и застонал от злости. Сердце у него колотилось, еще не отойдя от стычки с медведицей, но боль, точнее говоря, странная тяжесть в замерзавшей ступне давала о себе знать все сильнее.

Но вскоре послышался хруст ломаемого наста и голоса: какие-то люди приближались к Матвею, хотя и, казалось, пробегали мимо. Собрав последние силы, он хрипло закричал, стараясь привлечь их внимание, и вскоре два человека в высоких шапках и с саблями на боку подбежали к нему.

– Матвей! Да неужто, жив, дорогой!

– Эдак его приморозило, почитай, одна большая сосулька.

– Да и как медведица его не задрала!

– И откуда он тут, до той стоянки верст с десять будет.

Это был Никифор Шереметьев с одним из жильцов. Вдвоем они не без труда подняли обледеневшего Матвея на ноги, и скорее потащили, чем повели его к показавшемуся вдалеке возку. Все было по-прежнему, только стрельцы уже не жгли костров, а тревожно скакали туда-сюда, а сопровождавшие поезд дворяне также обеспокоенно переговаривались, собравшись небольшими кучками. Над всем этим скоплением народа низко, почти задевая людей крыльями, летала большая желтоглазая сова.

– Это что, Матвей. Тут сам государь чуть не пропал, – рассказывал Шереметьев, растирая окоченевшую ступню Артемонова. – Насилу его, отца нашего, отыскали. Да и то: не отыскали, а сам нашелся. Теперь-то он уже в санях с князем Юрием Алексеевичем вперед ускакали, а возок, вроде как, наш получается.

Впрочем, покуситься на царский возок никто не решился, и рынды так и остались на подножках кареты. Через четверть часа поезд тронулся.

Ехали по морозу еще долго, но тяготы пути вполне скрашивались нашедшейся у Никифора еще одной бутыли с вином, которую, как он, покраснев от смущения, объяснил, ему