хотя и куда более худощавый. Увидев его, Алексей разразился радостными восклицаниями, и даже высунулся из окошка возка, размахивая бутылью, почти по пояс: приехавший был тем самым долгожданным Афонькой, точнее говоря, двоюродным братом и близким другом царя, Афанасием Ивановичем Матюшкиным, главным на Москве знатоком соколиной охоты. Братья принялись говорить на каком-то никому не ведомом языке, из которого понять можно были лишь некоторые клички охотничьих птиц. Матвею удалось разобрать, что сибирского дикомыта Сирина нужно вабить и ворочать, тогда как колмогорского челига Салтана – держать и клобучить, но в остальном содержание разговора осталось полной загадкой. Получив от царя указания, что делать с соколами, Матюшкин пришпорил коня и быстро умчался вперед, а вскоре после этого к возку подъехал человек куда старше и степеннее, и говорил он с царем уже на обычном языке. К сожалению, о чем с ним говорит Алексей Михайлович было не расслышать, однако великий князь был очень оживлен и очевидно доволен тем, что ему рассказали. Матвей разобрал только фразу царя "Петр Семенович" и ответ "верст через пять будет", и обрадовался этому, поскольку ему и самому хотелось, чтобы поезд хоть ненадолго остановился, и можно было перевести дух. Между тем ехали они еще довольно долго, и, слушая веселые разговоры, а потом и песни, из возка, Артемонову становилось все грустнее. Наконец, к карете вновь подъехал на взмыленном коне Петр Семенович, и с волнением что-то доложил царю. Дверь возка немедленно распахнулась, и оттуда выпрыгнул Алексей Михайлович, который с пьяной решимостью направился мимо Петра Семеновича, похоже, и не заметив его, куда-то в поле. За ним из кареты вывалился немногим более трезвый Долгоруков с бутылью в руках и, быстро нагнав царя, принялся что-то объяснять тому. Царю подвели коня, на которого он, не без труда и не без помощи князя Юрия Алексеевича, взобрался. Долгоруков подбежал к Артемонову, вручил ему бутыль, похлопал по плечу и, пробормотав что-то несвязное, но означавшее, что бутылью рынды могут распоряжаться по своему усмотрению, вскочил на коня и последовал за царем. Весь поезд остановился, приготовившись ждать возвращения государя.

Глава 2

Матвей вернулся к карете и, едва двигающимися губами, предложил рындам разделить с ним доставшееся ему сокровище. Те, забыв все предрассудки, жадно потянулись к огромной, зеленого стекла бутыли. Вскоре рындам стало куда веселее, а поскольку ясно было, что отъезда в скором времени не предвидится, все четверо расположились позади кареты, закутались поплотнее в полушубки, и стали ждать. Также поступили и стрельцы, рассевшиеся небольшими кучками вдоль по дороге – где-то даже послышался треск дров и запах костра. Трое рынд поморщились и высказались в том духе, что от мужичья и ждать не стоит приличного поведения, а Матвей подумал, что стрельцы поступают мудро и что, раньше или позже, и их компании придется последовать их примеру. Только стрельцы не будут мерзнуть с самого начала, и смогут спокойно ждать отправления хоть до утра, а вот рындам придется заняться поиском дров уже тогда, когда мороз прихватит их основательно, и будет это занятием не из приятных. Но Артемонов не стал портить настроение спутникам подобными мыслями, тем более, что между ними начала завязываться доброжелательная беседа. Двое из рынд, несмотря на все их изначальное высокомерие, оказались всего-навсего городовыми дворянами жилецкого списка, которые, правда, хорошо проявили себя в рейтарском учении, и завоевали благосклонность царя, а вернее – князя Долгорукова. А вот третий рында был ни много, ни мало представителем рода Шереметьевых, хотя и не самой богатой и знатной его ветви. Это был юноша, скорее всего, не более двадцати лет от роду, высокого роста, с очень длинным и узким, выдающимся вперед, как у борзой, лицом, светлыми длинными кудрявыми волосами и почти без бороды. Как выяснилось, его младший брат, Александр, должен был стать четвертым рындой, но, по воле царя, уступил это почетное место Артемонову. От этого князь Никифор Борисович поначалу, еще и во дворце, недовольно косился на Матвея, однако очень скоро природное добродушие его взяло верх, и он оказался куда более приятным собеседником, нежели два жильца. Никифор, несмотря на трясший его озноб, беспрерывно подшучивал над всеми спутниками, но особенно доставалось от него жильцам, которые полагали, что главным украшением царевых слуг является высокомерная молчаливость. Частенько вспоминая про зеленую бутыль, Никифор и Матвей успели обсудить за короткое время множество самых разных предметов, а Артемонов не раз удивлялся обширности знаний и живости ума молодого Шереметева. Тот, хоть и вырос в надежно охраняемом богатом московском тереме, открытыми глазами смотрел на мир вокруг, и до странности много знал и о деревенской жизни, и даже о нравах московских слобод.

Но вскоре случилось то, что и должно было: хотя днем под лучами солнца уже начинали таять сугробы, теперь, ближе к рассвету, ночной мороз достиг почти что крещенской силы, а ясный поначалу небосвод затянули тяжелые облака, из которых начинал уже понемногу сыпать снег. Настойка, поначалу согревавшая рынд, стала теперь наоборот отнимать у них тепло и силы.

– Бояре, пойти бы, что ли, за дровами. А там у стрельцов огонька у стрельцов займем, да погреемся. А то чего зря мерзнуть? – осторожно предложил Артемонов. Жильцы привычно промолчали, а Никифор горячо поддержал предложение Матвея. Когда они уже поднялись и собрались идти, один из жильцов разумно заметил, что поезд, де, может в любую минуту тронуться, поэтому если и идти за дровами, то куда-нибудь неподалеку. Артемонов внутренне полностью согласился с попутчиком, однако ближайшая роща находилась почти в четверти версты, к тому же вверх по склону холма, и до нее никак было не дойти, даже по осевшему мартовскому снегу, меньше, чем за четверть часа. Матвей, было, засомневался, однако Шереметьев настолько воодушевился предстоявшим походом, что сворачивать в сторону казалось уже зазорным. Вдвоем они направились к холму, но вскоре выяснилось, что снег, покрытый настом, гораздо глубже, чем могло показаться. Это проявлялось не при каждом шаге, а лишь время от времени, когда, пройдя благополучно пару аршинов, друзья чуть ли не по пояс проваливались в холодное и колючее снежное месиво. Артемонов вроде и успел приспособиться к такой ходьбе, однако выяснилось, что Никифор, привыкший передвигаться за пределами своего терема исключительно верхом, сильно отстает, и вряд ли вообще способен осилить долгий путь до рощи. Так или иначе, но поход за дровами с участием князя занял бы по меньшей мере вдвое больше времени, чем без него. Матвей сплюнул, и велел Шереметьеву возвращаться назад к карете, на что