и сестрой (мать Ивана умерла уже давно): приходя домой избитый, в грязной и изорванной одежде, он тенью пробирался в свою комнату, откуда более и не показывался. Отец же предпочитал не обращать внимания на это мрачное привидение. Он уходил на работу очень (слишком?) рано, и возвращался очень поздно, а патриархальная традиция собираться семьей на обеды и вечери давно уже умерла вместе с ивановой матерью. Варвара, которая и всегда была легкомысленна, теперь была слишком занята своим романом для того, чтобы глубоко погружаться в тяготы брата. Она и не думала, что лишь ее красота и легкий нрав спасают ее от тех преследований, что выпали на долю Ивана. Впрочем, она далеко не была глупа, а женское чутье нет-нет, да и подсказывало ей, что с братом не все ладно. Однажды она зашла к нему в комнату и уселась на краешек кровати, в которой даже не лежал, а валялся в своем грязном и изодранном подряснике избитый брат. Она положила руку ему на плечо, но Иван с раздражением отбросил ее. Через минуту он попросил ее уйти. Варвара вновь начала его поглаживать по плечу, но тут уже ее брат, с перекошенным от бешенства, оплывшим от синяков лицом вскочил, и начал, не стесняясь в выражениях, говорить, что он думает о польских подстилках, какую бы должность они не занимали, о поляках, о своей школе, да и вообще обо всем мире. Варвара, всхлипывая, убежала из комнаты. Но, по счастливой легкости своего характера, да и благодаря вовремя подоспевшему письму от жениха, она вскоре утешилась, а о странном состоянии брата предпочитала думать с тихой грустью и надеждой, что так или иначе вскоре все образуется.

Именно сестру, почему-то, вспомнил Пуховецкий, глядя на приближавшиеся к нему со всех сторон безжалостные лица. "Сестричка, сестричка" – подумал он – "Такова уж наша доля: кому в светлице сидеть, а кому вот тут…". Но вскоре эти отвлеченные мысли смыло волной животного страха, который был особенно отвратителен Ивану именно потому, что он никогда не считал себя трусом, да и не был им. Но сейчас он не мог пересилить свое естество, и это угнетало больше всего. С жалкой улыбкой осматривался он по сторонам и, как ни стыдно было в этом признаться, все бы отдал за то, чтобы кончить дело миром – пошутить, поругаться, и разойтись. Но вдруг один взгляд в сторону изменил все мысли Ивана. Среди прочих, к нему приближался Петюня Бобых, соседский сын. Бобыхи, соседи Пуховецких, были, по мнению Ивана, самыми грязными, темными и ничтожными существами, но и в этом семействе выделялся в худшую сторону младший сын Петро. Это был малорослый парень лет тринадцати, кривоногий, где-то тощий, а где-то жирный, но все не в тех местах, с очевидным отпечатком идиотической глупости на лице. Иван играл с Петюней в детстве на улице, и не раз помогал ему справиться с самыми простыми для остальных детей вещами, но еще чаще смеялся над наивной и слишком очевидной глупостью Петро. Его даже не обижали и не били – каждый понимал, что немного чести будет лупить этого почти блаженного мальчугана, к тому же неизменно доброго, и встречавшего всех обезоруживающей, хотя и дурацкой, улыбкой. Но сейчас все изменилось. Лицо Петюни не выражало жестокости, как и привычного добродушия, однако выражало неудержимый азарт. Петро смотрел на Ивана с выражением охотника, завидевшего дичь, и предвкушающего удачный выстрел. Петюня был не так-то глуп, отметил про себя Пуховецкий. Но мысль о том, что этот полу-юродивый сейчас смотрит на него как гончая на зайца, и, может быть, через минуту будет бить и топтать его, окатила Ивана такой волной гнева, в которой страх его растворился без следа. Он еще раз улыбнулся заискивающей, но уже злобной улыбкой, и, как будто невзначай придвинулся поближе к тому самому худощавому парню с кистенем, который был к нему ближе всего. Мгновение спустя, кистень оказался отброшен далеко в сторону, а Иван сидел верхом на парне и изо всех сил стискивал его горло обеими руками, не думая о том, что может задушить его насмерть. Выражение страха и беспомощности на лице гордого еще недавно казацкого прихвостня потом всю жизнь вспоминалось Ивану. Но его торжество продолжалось недолго: секунду спустя вся орава, с криком и ожесточенными, бессмысленными, да и излишними ругательствами уже осыпала Пуховецкого ударами. Он не чувствовал боли, но тем сильнее он чувствовал страх, тот страх, которое любое живое существо испытывает в смертный час. Он хотел остановить избиение, пусть и ценой унижения, но уже не мог этого сделать. Удары и пинки сыпались на него со всех сторон, мешая прийти в себя хоть на мгновение и попытаться спастись. Ненадолго Иван потерял сознание, и, придя в себя, обнаружил, что на нем верхом сидит все тот же худощавый парень, и медленно сжимает его горло отворотами собственной ивановой рубашки. Пуховецкий, совсем некстати, подумал, что такое вряд ли бы удалось его врагу, если бы отец не имел привычки покупать самые добротные сорочки у известного еврейского портного, который обшивал городских шляхтичей, но снисходил, когда было время, и до старшего Пуховецкого. Рубаха, на беду Ивана, была на редкость крепкой, и черные пятна перед глазами уже вовсю затмевали ему летнее солнце. Пуховецкий почти не мог ничего сказать, но в то же время ощущал какое-то приятное расслабление и покой во всем теле.

– Говори, ляший пес, говори, падаль, ты у меня скажешь… – шипел оседлавший Ивана парень, очевидно, не понимавший состояния Пуховецкого, который даже при всем желании не смог бы ему ответить. Да тот и сам не понимал, хотя и догадывался, что ему нужно было сказать. И только солнечный свет постепенно гас в его глазах.

Часть четвертая

Глава 1

Огромная, желтая как блин луна висела невысоко над горизонтом, и было светло, почти как днем. В лунном свете, с топотом, посвистом и гиканьем, по подмосковной дороге неслась огромная кавалькада всадников, саней и карет. В отличие от самой Москвы, здесь, в нескольких верстах от нее, еще полностью царила зима. Покров сияющего, с синеватым ночным отливом снега простирался в обе стороны от дорожной колеи далеко, почти на версту. Здесь не было деревень, только вдалеке, рядом с еловым частоколом, виднелась пара почти утонувших в снегу изб. Впереди всей процессии скакало полторы или две сотни стремянных стрельцов, и, с ними вперемежку, пара дюжин дворян на породистых скакунах. Сразу же