Это наше.

– В бумажной сумке канистра с бензином. В другой сумке пустые винные бутылки и рваные тряпки.

А не твое.

– Ты знаешь, что это означает? Все вместе?

Здесь живем мы.

– Ты знаешь, что здесь делал твой папа?

А не ты.

– Коктейль Молотова. Так это называется. Бутылка с бензином. Если ее бросить, бензин вспыхивает, поджигает, разрушает, убивает. Такие зажигательные бутылки применяли в войну.

Мы клан.

– Твой дедушка видел тебя и твоего папу возле дома, когда начался пожар. И бабушка тоже видела. И твоя мама. И пятеро соседей. Все видели тебя, и все видели твоего отца.

Клан всегда держится заодно.

– Дедушка видел у тебя в руках пакет. А что было потом? Ты его бросил? Или бросал твой отец?

Клан невозможно сломать.

– Лео?

Что бы ни случилось.

– Послушай-ка меня.

В клане, в настоящем клане, мы никогда не обижаем друг друга.

– Твоя мама могла умереть. И бабушка. И дедушка. Они все могли умереть.

В настоящем клане мы никогда не доносим друг на друга.

– Посмотри на меня, Лео. Ты понимаешь, что сделал твой отец, причем нарочно?

В клане, в настоящем клане, мы всегда защищаем друг друга, всегда, всегда.

– Тебе незачем выгораживать отца – это он поступил неправильно. А ведь должен был оберегать тебя.

– Я не палочка от мороженого!

Эти слова вырываются так неожиданно, что он сам к этому не готов.

– Слышите? Я не палочка от мороженого!

– Расскажи мне в точности, что делал твой отец. Расскажи ради твоей матери, ради братьев. Лео, расскажи!

Он только сейчас заметил, что мама плачет. Хотя, может быть, она только сейчас заплакала? Она где-то у него за спиной, он не видит ее глаз, но слышит ее – она плачет не от страха, не из-за того, что случилось или могло случиться, плачет для него, для сына, стоящего перед полицейским в штатском, отвечающего на вопросы, к которым никто другой отношения не имеет.

– Я вам не паршивая палочка, которую можно сломать пополам!

Карандаш так и лежит на блокноте, когда Лео хватает его, со всем ужасом и злостью, накопившимися в его десятилетней руке, и втыкает серое острие в ручищу полицейского.

Потом он убегает прочь, слыша за спиной вскрик полицейского, мама пытается задержать его, а второй полицейский едва не сталкивается с ним в коридоре. Лео запирает изнутри дверь комнаты, где по-прежнему ногами на подушке спит Винсент, а Феликс сидит на полу возле кучи кубиков “Лего”.

– Леонард!

Мама стучит в дверь.

– Выходи! Слышишь? Ты должен поговорить с ними!

Не поймешь, как Винсент может спать в таком шуме.

– Открой дверь!

А Феликс может сидеть на полу в окружении сотен деталек “Лего”.

– Лео! Послушай маму. Поверни ключ и открой дверь, – говорит высокий полицейский.

– Это он? – шепчет Феликс, кивая на дверь. – Он? Он что…

– Орал он. Руку ему больно, – отвечает Лео.

Новые голоса. Новый шум. Он не слышит. Раз решил не слышать, то и не слышишь. Иногда он так и делает, уходит туда, где никого больше нет, где один только он, и запирается там, все существует внутри, снаружи нет ничего.

– Лео! Ты же знаешь, мы вполне можем открыть дверь, верно? Лео! Но твоя мама не хочет. Так что открывай сам!

Младший братишка просыпается. Растрепанные волосы, усталые глаза.

Лео берет его на руки, расхаживает взад-вперед, от двери до окна.

– Винсент, их не существует.

Он останавливается неподалеку от двери и от стука, приказывающего ему открыть, выйти.

– Их не существует.

Усталые глаза уже не усталые, всматриваются в него, вслушиваются.

– Ты слышишь, братишка?

– Слышу.

– Их не существует. И мы… пройдем прямо сквозь них.

Трехлетний малыш старается понять. Потом улыбается:

– Прямо сквозь?

– Прямо сквозь.

Мама и двое полицейских притихли. Папа с двумя другими полицейскими едет где-то по другой улице.

Он долго расхаживает по комнате, старший брат с младшим братишкой на руках за запертой дверью.

И, пожалуй, никогда он не был так спокоен, как сейчас. С Феликсом и Винсентом. Когда он сам решает, кто существует, а кто нет.

Декабрь успел переодеться, пока Лео ехал через провинцию, разукрашенную к Рождеству; пятьсот километров на запад, и вместо замерзшего Меларена и столицы, где люди спешили по улицам, глядя себе под ноги, уже Гётеборг, город пешеходов в осенних куртках. Лео последовал их примеру – расстегнул куртку и пошел пешком.

В одном ларьке он купил бутылку воды, а в другом, напротив Валандовской школы живописи, – жареную сосиску, там надо было свернуть с Авеню и по трамвайным рельсам дойти до Васа-парка. Оттуда рукой подать до Эрик-Дальбергсгатан. До них. До братьев. Он не видел их с тех пор, как они переехали сюда. Осенью особо ничего не чувствовал, потому что так решил. Но сейчас, когда очутился поблизости, нахлынуло ожидание.

Он сам предпочел оставить братьев в покое, но почему-то казалось, будто они держали его на расстоянии. А ведь раньше все трое постоянно находились в контакте. Никогда не читали друг другу мораль, не чинили препятствий, даже просить друг у друга помощи было незачем. Теперь же перезванивались раза два-три в месяц, вели пустопорожние разговоры о погоде, о расценках на такси, о новых фильмах, какие думают посмотреть. Ни единого слова о несостоявшейся продаже оружия. Ему это было невмоготу. Они ведут себя точь-в-точь как мама и ее братья-сестры, как люди, не имеющие друг с другом ничего общего.

Младшие братья жили в красивом доме постройки 1920-х годов. На табличке со списком жильцов в подъезде полоска с их именами закрывала еще чью-то фамилию. Третий этаж. Он нажал кнопку звонка и постучал, просто на всякий случай. И уже по звуку шагов определил, что откроет Феликс.

Волосы отросли – Феликс всегда стригся коротко, – хотя выглядит красиво. Они обнялись прямо на пороге, будто все в полном порядке.

– Есть хочешь?

Пахло едой. По узкому коридору он прошел за Феликсом на кухню, где у холодильника стоял Винсент. Братишка повзрослел. За минувшие несколько месяцев стал старше. И физически окреп – совсем мужчина. Глаза, по-прежнему внимательные, сделались пронзительнее, яснее. Новое объятие. Трудно сказать, возможно, дистанция и холодность существовали только в голове у Лео, в его воображении.